Убить Зверстра
Шрифт:
Шарлатанство все это. Обман себя. И чтобы себя вернее обмануть, дурят других — легковерных, вернее, слабонервных, дураков. Есть такой метод трусливого самообмана.
Только не надо думать, что я попала в отделение неврозов не случайно, что по мне ползает бацилла неадекватности, и поэтому я пустилась сейчас ниспровергать авторитеты. Отнюдь!
Да, я готова признать, что она — разумная космическая (или коллективная, как вам больше нравится) субстанция, которую я также называю неведомой полевой стихией, что менее удачно, есть. Существует. Но состоит-то она из наших живых эманационных полей, она есть сумма наших теплых, трепещущих душ. Это о ней говорят: что посеешь, то и пожнешь. В том смысле,
Древние знали это и, проповедуя добро, призывали творить его не только в поступках, но — и прежде всего! — в мыслях. Этот призыв восприняла и унаследовала только Православная Вера, внедрив его в практику покаяния на исповеди. Грешнику, покаявшемуся не только в преступном деянии, но и в злом умысле, прощается стократ больше, чем тому, кто считает, что живет праведной жизнью и грехов не совершает, ибо без греха никто не живет, и есть грехи, не осознаваемые человеком. Покаяние о вреде, конечно, не возвратит причиненные потери и не уничтожит сотворенное зло. Но слово, произнесенное в покаяние поступка или помысла, — добротворимо. Покаянное слово вынимает из живого коллективного разума пагубные эманации преступной души, и после этого там не остается программы зла, она уже никем не может быть воспринята и реализована. Таким образом, покаяние — великий ритуал, убирающий последствия небрежного прошлого. А Православная Вера — единственная из религий, что обеспечивает чистое и здоровое будущее людей.
Церковные служители здесь ни при чем. Их власть распространяется не далее того, чтобы услышать произнесенное слово, стать залогом того, что кающийся теперь не отступится от обретенной праведности — благожелательности и благотворимости.
Но это необходимо тогда, когда кающийся слаб, не уверен в себе, и ему для укрепления силы духа нужен свидетель. Я сильная, мне помощники не нужны. Я для себя постановила: каждый вечер, перед сном, подметать закрома души, собирать в кучу грех, запущенный мною в живой коллективный разум, и сжигать его. Для этого произношу наедине с Богом: Господи, каюсь в грехах своих, состоящих в том-то и том-то (перечисляю с детальным анализом, почему так поступила), прости мне их и пошли разумение жить правильно. А утром расчищаю тропку в новый день, чтобы не оказалось на ней ненужной мне, злой, грешной информации: Господи, помоги отделить добро от зла, укрепи мой дух, чтобы не поддаваться соблазну.
Зачем, вы думаете, существует обряд отпущения грехов перед смертью, причащение отходящего? Это все та же ассенизация зла в живом коллективном разуме.
Поэтому — ведь вы уже убедились в этом, правда? — вредно мне было дольше оставаться в отделении, здесь должны находиться больные люди. Их основной диагноз (несоответствие размерности души и тела) лечился методом коррекции (усмирить душу либо укрепить тело) и они настраивали на это свое сознание, отключив его на время от других забот, проблем и ощущений. У них менялись не только образ и восприятие жизни, ее ценности и задачи, но и темп, то есть скорость течения времени. Здесь был другой мир, чуждый мне. Но он невольно засасывал меня, делал похожей на других обитателей. Еще чего не хватало!
Я это вовремя поняла и стала, во-первых, меньше принимать к сердцу происходящее, а во-вторых, больше думать о вещах легкомысленных и приятных. Не скажете, кстати, почему приятные вещи считаются легкомысленными?
При этом я не забывала исполнять свой долг и служила для Ясеневой верным мостиком между болезнью и здоровьем. По кладке моих стараний она медленно перебиралась через бездну, разделяющую два далеких берега.
Когда после утреннего обхода нас обоих вызвала Гоголева, я поняла, что период вынянчивания Ясеневой завершился. Его окончание, как вы убедились, точно совпало с моими умозаключениями, и это лишний раз свидетельствовало, насколько жизненные гармоники Ясеневой и мои совпадали. Если хотите, то мое настроение — это индикатор ее самочувствия.
Поэтому Гоголева и позвала к себе нас вместе. Мое дело было сидеть и молчать, отвечать только на ее вопросы. Впрочем, как и дело Ясеневой, хотя об этом мне не хотелось бы писать так откровенно.
Итак, период вынянчивания остался позади, впереди нас ждал период выхаживания. Ну-ну! — это я адресовала им обеим, уверенная, что являюсь здесь не последним звеном влияний. Во всяком случае, объектом была Дарья Петровна, а мы с Елизаветой Климовной — объектиссами, одинаково не знающими, что делать дальше. Я-то хотя бы знала одно — мне предстоит быть исполнителем, а вот Гоголева двигалась методом тыка. Ох, и намаюсь же я с ее тыками! а уж как Ясеневой — объекту тыков — достанется, так и подумать страшно.
Ладно, общими усилиями с Богом в новый путь.
— Как настроение? — с меня начала разминку Гоголева, звуча нервным резковатым голосом.
— Поправляюсь… — неуверенно произнесла я, совершая челночные движения глазами между ею и Дарью Петровной.
— Отлично, — похвалила меня Гоголева. — А вы, Дарья Петровна, как себя чувствуете?
— Что со мной произошло? — вежливо поинтересовалась Ясенева вместо ответа.
— Стоит ли, Дарья? — перешла на приятельский тон душа-психотерапевт. — Ведь все уже позади.
— Ну, зачем так пессимистично? — съязвила Ясенева, что тут же с одобрением во взгляде отметила Гоголева, как верный признак улучшения состояния здоровья подопечной.
Мне показалось, что они начинают меняться местами. Гоголева обладала знаниями, каких не было у Ясеневой. Но Гоголева не знала, какие из ее знаний нужны Ясеневой, а Дарья Петровна не была уверена, что Елизавета Климовна без ее уточнений сама в этом разберется. Наблюдая их, я про себя повторяла однообразное «ну и ну!», и мне это не надоедало.
— Позади у нас, Елизавета Климовна, далеко не все, — уточнила Ясенева свою мысль. — Кое-что остается еще впереди. Правда, его, возможно, неизмеримо меньше. Но тем более мы должны тщательно во всем разобраться и это «впереди» прожить концентрированнее и плодотворнее.
— Тебе бы угомониться, Дарья. Слаба ты, больна. Понимаешь? — мягко, доверительно сказала Гоголева.
Елизавета Климовна была на пару лет старше Ясеневой, но выглядела суше, мельче, чуть проще, но и чуть крепче. Такая себе крестьянствующая интеллигентка.
— Гуляй, ешь зелень, наслаждайся, — увещевала она мою шефиню.
Между тем та скептически осматривала советчицу.
— По утрам на голове стоишь, да? — коротко спросила она Гоголеву.
— Да.
— Пробежки вокруг дома делаешь, да?
— Да.
Тут я вынуждена сделать отступление, иначе вы ничего не поймете.
Гоголева жила в центре города в неплохом особняке, доставшемся ей в наследство от родителей. Около дома имелся клочок земли достаточно большой для крупного города, — шестнадцать соток. Через проспект напротив, словно символ не простых совпадений, а совпадений со значением, располагалось общежитие национального университета, в котором три года до замужества жила Ясенева, студентка механико-математического факультета — некогда сельская девушка с комплексом золотой медалистки. Но их сближало не только это. Когда-то их мужья работали в одном институте, одновременно писали кандидатские диссертации, одновременно защищались. Правда, их жены тогда не знали друг друга.