Убить Зверстра
Шрифт:
Теперь я растерялась. Как же так, не продрав глаз, делать мне намеки, потом интриговать своими намерениями, а когда все разъяснено, оставить меня в стороне? Я побоялась, что она не возьмет меня с собой к Гоголевой — вечное мое опасение! — и что-то значительное произойдет без меня.
— Я тебе потом расскажу, — пообещала Ясенева.
«Сейчас, — подумала я. — Буду ждать с нетерпением». А вслух сказала:
— Иначе, какая же я вам помощница, да?
Не думайте, что я демонстрировала свою верность, что я лукаво зомбировала Ясеневу в отношении своей незаменимости. Просто мне нравится делать одно с нею дело, в котором я находила самореализацию, впрочем, не всегда осознавая это. Иногда мне казалось, что в некоторых вопросах я самостоятельнее и мудрее ее. Как хотите, но вот вам мое признание.
Поэтому я, допив чай, наспех сполоснула чашку, смела со стола и сыпанула в раковину мнимые крошки хлеба и начала напяливать пальто.
— Пойду, продышусь, — объяснила Ясеневой. — «Что-то воздуху мне мало…» — пропела, подражая Высоцкому.
— Ага, — думая о своем, не возражала она.
Печальное это зрелище — февральский рассвет. Солнце как-то натужно и затравленно выбирается из вороха туч, осаждающих горизонт. Но они, тут же вязко цепляясь за него, топят в себе и сам диск, и вялые лучи, просеивая сквозь собственное тело жидкий, немощный свет.
Однако сколько же в этом рассвете можно увидеть надежды! Я как раз увлеклась этой мыслью, когда из-за левого угла корпуса показалась машина Гоголевой. Она лихо подкатила к парадному входу, скрипнула тормозами, остановилась и высадила парочку непременных пассажиров, без которых у нее ни одна поездка из города или в город не обходится, обязательно кто-то попросит подвезти. А потом рванула с места, резво развернулась на площадке перед мусоросборниками и вновь подъехала к входу в отделение. Припарковалась в стороне от проезжей части. Когда она выходила из машины, а затем закрывала дверцу, я заметила, что сегодня движения ее были порывистей и нервозней обычного.
Ветерок, поднявшийся вместе с солнцем, холодил мои ноги, потому что сапоги я надеть поленилась. Подняв воротник и укрыв за ним обнаженные уши, я приплясывала на крылечке, очищенном от снега, ударяя одной ногой о другую.
Как тут пройдешь мимо меня?
— Доброе утро, — официально сообщила мне Гоголева.
Я видела, что она не шутит и действительно готова прошмыгнуть мимо, не уделив персонально мне ровно никакого внимания. Хорошо еще поздоровалась загодя, — подумала я и принялась истово чихать, когда она поравнялась со мной.
— Не стой раздетой на ветру.
Забота! Лучше бы она какой завалящий вопрос мне задала. Я бы ответила, а там, гляди, и завязалась бы беседа. А так? Мне ничего не оставалось, как развернуться и, расталкивая перед нею створки двери, ворчливо сообщить:
— День сегодня будет трудным. Вон и Дарья Петровна сон видела двусмысленный, — при этом я забегала вперед, пытаясь заступить ей дорогу и сбить темп ее продвижения.
— Ирина, отстань! Прямо не до тебя, — призналась Гоголева.
— Так я же о себе ничего не говорю. Сон-то Ясеневой приснился.
Она остановилась, когда до двери нашей палаты оставалось не более десятка шагов, и пристально посмотрела на меня.
— Чего ты добиваешься?
На прямой вопрос надо давать прямой ответ.
— Ясенева хотела вас видеть.
— Пусть зайдет на минутку, — она вновь припустила вперед.
— Если она покинет палату, то выйдет из ауры сна, из образа. И все забудет.
Гоголева рванула нашу дверь и, переступая порог, заключила:
— Черт знает что! — увидев возле окна Ясеневу, сказала более спокойно: — Дарья, я спешу.
Ясенева вопросительно воззрилась на меня, и я неопределенно пожала плечом, дескать, не знаю, куда она спешит, но ничего поделать не могу.
— Да вы присядьте, — спокойно сказала Ясенева. — У вас что-то стряслось?
— Зачем я тебе нужна? — не обратила внимания на вопрос Гоголева, переходя на «ты».
— Поэтому и нужна была, — поддержала ее тон Дарья Петровна. — Так что случилось? Предупреждаю, это важно для меня.
— Вчера вечером позвонил небезызвестный тебе Дебряков и попросил госпитализировать в отделение очень близкую ему особу, срочно госпитализировать.
— Так в чем проблема?
— Он — мой коллега, я не могу ему отказать, а у меня сейчас отдельной палаты нет. И маленькие все заняты. Вот только у вас и есть одно свободное место.
— Дебряков и мне сделал немало добра, так что ради него я могу и подвинуться. Давай ее сюда, — предложила Ясенева.
— Да нельзя ее к тебе!
— Я что, рылом не вышла? Птичка высоко летает?
— Вот дура? — только теперь Гоголева присела и в отчаянии хлопнула себя по колену. — Тяжелая она очень. Боль-на, — произнесла по слогам, давая понять Ясеневой, что этот случай не про ее нервы.
— Ну не знаю, — неопределенно протянула Дарья Петровна. — Буйная, что ли?
— Скорее, наоборот, в ступоре. Детей потеряла. Ой, да тут такое…
— Погоди, это не Сухарева ли?
— Она. Откуда ты ее знаешь?
— Не знаю вовсе. Но ты же сказала, что детей потеряла и я подумала о том, что по телевизору сообщали.
— Сообщали? Вот оно что. Понятно. Я телевизор не смотрю.
— Елизавета Климовна, — Ясенева подошла к ней и склонилась, словно они — врач и пациент — поменялись местами. — Давай ее сюда. Ты себе даже не представляешь, как хорошо, что ты ко мне зашла. Если мне будет невмоготу, уйду домой, но не ранее, чем побуду с ней хоть несколько дней. Ты же со мной закругляешься?
— У-у-у… Голуба моя, тебе еще года два предстоит «закругляться» после такого приступа. Но, конечно, здесь тебе быть не обязательно. Тут мы сделали все по полной программе. Так что, можно ее к вам? — в ее голосе смешалась надежда с сомнением.
— Давай. Это будет лучше, чем она была бы в палате одна, верно?
— Ты — золото, Дарьюшка! А я бегу сюда и все в уме перебираю, кого куда перевести и к кому ее втиснуть. Веришь, готова была тебя с Иркой в одиннадцатую засунуть, двухместную. Но там такая холодрыга!