Убить Зверстра

Овсянникова Любовь Борисовна

Теперь я растерялась. Как же так, не продрав глаз, делать мне намеки, потом интриговать своими намерениями, а когда все разъяснено, оставить меня в стороне? Я побоялась, что она не возьмет меня с собой к Гоголевой — вечное мое опасение! — и что-то значительное произойдет без меня.

— Я тебе потом расскажу, — пообещала Ясенева.

«Сейчас, — подумала я. — Буду ждать с нетерпением». А вслух сказала:

— Иначе, какая же я вам помощница, да?

Не думайте, что я демонстрировала свою верность, что я лукаво зомбировала Ясеневу в отношении

своей незаменимости. Просто мне нравится делать одно с нею дело, в котором я находила самореализацию, впрочем, не всегда осознавая это. Иногда мне казалось, что в некоторых вопросах я самостоятельнее и мудрее ее. Как хотите, но вот вам мое признание.

Поэтому я, допив чай, наспех сполоснула чашку, смела со стола и сыпанула в раковину мнимые крошки хлеба и начала напяливать пальто.

— Пойду, продышусь, — объяснила Ясеневой. — «Что-то воздуху мне мало…» — пропела, подражая Высоцкому.

— Ага, — думая о своем, не возражала она.

Печальное это зрелище — февральский рассвет. Солнце как-то натужно и затравленно выбирается из вороха туч, осаждающих горизонт. Но они, тут же вязко цепляясь за него, топят в себе и сам диск, и вялые лучи, просеивая сквозь собственное тело жидкий, немощный свет.

Однако сколько же в этом рассвете можно увидеть надежды! Я как раз увлеклась этой мыслью, когда из-за левого угла корпуса показалась машина Гоголевой. Она лихо подкатила к парадному входу, скрипнула тормозами, остановилась и высадила парочку непременных пассажиров, без которых у нее ни одна поездка из города или в город не обходится, обязательно кто-то попросит подвезти. А потом рванула с места, резво развернулась на площадке перед мусоросборниками и вновь подъехала к входу в отделение. Припарковалась в стороне от проезжей части. Когда она выходила из машины, а затем закрывала дверцу, я заметила, что сегодня движения ее были порывистей и нервозней обычного.

Ветерок, поднявшийся вместе с солнцем, холодил мои ноги, потому что сапоги я надеть поленилась. Подняв воротник и укрыв за ним обнаженные уши, я приплясывала на крылечке, очищенном от снега, ударяя одной ногой о другую.

Как тут пройдешь мимо меня?

— Доброе утро, — официально сообщила мне Гоголева.

Я видела, что она не шутит и действительно готова прошмыгнуть мимо, не уделив персонально мне ровно никакого внимания. Хорошо еще поздоровалась загодя, — подумала я и принялась истово чихать, когда она поравнялась со мной.

— Не стой раздетой на ветру.

Забота! Лучше бы она какой завалящий вопрос мне задала. Я бы ответила, а там, гляди, и завязалась бы беседа. А так? Мне ничего не оставалось, как развернуться и, расталкивая перед нею створки двери, ворчливо сообщить:

— День сегодня будет трудным. Вон и Дарья Петровна сон видела двусмысленный, — при этом я забегала вперед, пытаясь заступить ей дорогу и сбить темп ее продвижения.

— Ирина, отстань! Прямо не до тебя, — призналась Гоголева.

— Так я же о себе ничего не говорю. Сон-то Ясеневой приснился.

Она остановилась, когда до

двери нашей палаты оставалось не более десятка шагов, и пристально посмотрела на меня.

— Чего ты добиваешься?

На прямой вопрос надо давать прямой ответ.

— Ясенева хотела вас видеть.

— Пусть зайдет на минутку, — она вновь припустила вперед.

— Если она покинет палату, то выйдет из ауры сна, из образа. И все забудет.

Гоголева рванула нашу дверь и, переступая порог, заключила:

— Черт знает что! — увидев возле окна Ясеневу, сказала более спокойно: — Дарья, я спешу.

Ясенева вопросительно воззрилась на меня, и я неопределенно пожала плечом, дескать, не знаю, куда она спешит, но ничего поделать не могу.

— Да вы присядьте, — спокойно сказала Ясенева. — У вас что-то стряслось?

— Зачем я тебе нужна? — не обратила внимания на вопрос Гоголева, переходя на «ты».

— Поэтому и нужна была, — поддержала ее тон Дарья Петровна. — Так что случилось? Предупреждаю, это важно для меня.

— Вчера вечером позвонил небезызвестный тебе Дебряков и попросил госпитализировать в отделение очень близкую ему особу, срочно госпитализировать.

— Так в чем проблема?

— Он — мой коллега, я не могу ему отказать, а у меня сейчас отдельной палаты нет. И маленькие все заняты. Вот только у вас и есть одно свободное место.

— Дебряков и мне сделал немало добра, так что ради него я могу и подвинуться. Давай ее сюда, — предложила Ясенева.

— Да нельзя ее к тебе!

— Я что, рылом не вышла? Птичка высоко летает?

— Вот дура? — только теперь Гоголева присела и в отчаянии хлопнула себя по колену. — Тяжелая она очень. Боль-на, — произнесла по слогам, давая понять Ясеневой, что этот случай не про ее нервы.

— Ну не знаю, — неопределенно протянула Дарья Петровна. — Буйная, что ли?

— Скорее, наоборот, в ступоре. Детей потеряла. Ой, да тут такое…

— Погоди, это не Сухарева ли?

— Она. Откуда ты ее знаешь?

— Не знаю вовсе. Но ты же сказала, что детей потеряла и я подумала о том, что по телевизору сообщали.

— Сообщали? Вот оно что. Понятно. Я телевизор не смотрю.

— Елизавета Климовна, — Ясенева подошла к ней и склонилась, словно они — врач и пациент — поменялись местами. — Давай ее сюда. Ты себе даже не представляешь, как хорошо, что ты ко мне зашла. Если мне будет невмоготу, уйду домой, но не ранее, чем побуду с ней хоть несколько дней. Ты же со мной закругляешься?

— У-у-у… Голуба моя, тебе еще года два предстоит «закругляться» после такого приступа. Но, конечно, здесь тебе быть не обязательно. Тут мы сделали все по полной программе. Так что, можно ее к вам? — в ее голосе смешалась надежда с сомнением.

— Давай. Это будет лучше, чем она была бы в палате одна, верно?

— Ты — золото, Дарьюшка! А я бегу сюда и все в уме перебираю, кого куда перевести и к кому ее втиснуть. Веришь, готова была тебя с Иркой в одиннадцатую засунуть, двухместную. Но там такая холодрыга!