Убийство в «Зеленой мельнице»
Шрифт:
— В школе от тебя была бы немалая польза, Дот; я обычно скармливала его собаке садовника. Похоже, он ей нравился.
— Как поживают девочки? Джейн и моя маленькая подружка Рути? — спросил Берт.
Он принял самое деятельное участие в спасении Рут от домашнего рабства, а ее желание стать поваром отзывалось радостью в самых дальних уголках души Берта, который изрядно поголодал в своей жизни.
— У них все в полном порядке. Меня только что просили приехать на вручение призов в конце года. Думаю, Джейн получит награду по математике. А Рут всех обошла в плавании. Если не считать нелюбовь к учительнице музыки, они довольно весело проводят время. Хоть мне и странно иметь дочерей, я рада, что они у меня появились. Очень интересные дети.
Принесли пудинг в окружении овощей — совершенный образец пудинга, без малейшей трещинки. На некоторое время Берт и Сес умолкли, поскольку такой шедевр, как пудинг госпожи Батлер, не следовало портить разговорами.
Немного погодя Берт отложил
— Каждый раз, когда я его ем, мне кажется, что это лучший мясной пудинг на свете, — сказал он. — Наша хозяйка печет хорошо, но госпожа Батлер делает это все лучше и лучше.
Господин Батлер принял это к сведению и снова наполнил стакан Берта. Затем подали фрукты и сыр, выставили кофейные чашки, гости откинулись на спинки стульев, а господин Батлер, порывшись в своих запасах, принес пастис, очень похожий на арак. Дот взяла бокал, Сес тоже, Фрина же предпочла портвейн. А Берт остался верен пиву.
— Закуривайте, господа, у меня есть некоторые трудности, — сказала Фрина.
— Я так и думал, что нас позвали не за красивые глаза, — заметил Берт, извлекая из кармана кисет и папиросную бумагу — Но ради такого обеда я готов поговорить о чем угодно.
— Я пытаюсь найти одного человека, — медленно произнесла Фрина. — Когда он уходил на войну, выглядел он вот так.
Она через стол передала фотографию Виктора Фримана Берту.
Он долго смотрел на снимок, затем передал его Сесу.
— Ох ты, я тоже когда-то был таким молодым, — сказал Берт. — А, старина? Ушел воевать таким же. В глазах огонь — герой да и только.
Он привычным движением лизнул папиросу, помедлил, затем нащупал спички.
— Он был в Галлиполи, вернулся домой контуженый и раненный в голову шрапнелью. После этого он переменился. Не выносил шума. Ссорился со своими родственниками, точнее говоря, со своей противной мамашей. И в конце концов ушел — отправился в горы, чтобы остаться там в одиночестве; с двадцатого года о нем ничего не известно. Почему он ушел?
Берт прикурил папиросу и уставился на стоявший у камина пышно-зеленый адиантум.
— Знаете, кому попало мы бы не стали об этом рассказывать. Но вы умная. Вы должны понять, что это такое, — неохотно начал Берт. — Это был ад. Не забывайте, мы были очень молоды. Мне было восемнадцать, Сесу… Тебе сколько было, дружище?
— Семнадцать.
— Вот. Мы спешно записались в армию, боясь, что все закончится без нас, а затем несколько месяцев били ноги в Каире. Из всех паршивых городов это наипаршивейший. Мы топали взад-вперед целыми днями так, что даже по ночам нам снилась строевая подготовка. Но встретились мы с Сесом не тогда. Наступил апрель двадцатого, нас всех погрузили на какие-то старые посудины, а потом снова выгрузили. Началась паника. И я тоже струсил. Так или иначе, мы наконец перебрались через море, и нам велели высаживаться в той маленькой бухточке. Сейчас я думаю, эта кампания в Галлиполи была хорошей затеей. Начнись она двумя месяцами раньше, высадись мы в правильном месте, и война года на три была бы короче. Но пока эти штабные подонки чесали затылки, турки сообразили, что к чему, и у них было время приготовить нам горячий прием. Мы подошли к берегу на шлюпках; я был по пояс в воде, когда по нам открыли огонь из ружей и пулеметов. Пули так и прыгали по воде, вжик-вжик, и надрывались пулеметы, и артснарядом разнесло судно позади нас — такого грохота мне в жизни слышать не приходилось. Ты не просто слышишь его, а чувствуешь всем телом. Он пробирает насквозь, аж кости дрожат. Я даже почти не боялся, что в меня попадут. Мы с трудом добрались до берега и стали карабкаться на скалы, крутые утесы, а наверху сидели эти чертовы снайперы и пулеметчики. Парню передо мною снесло голову — подчистую, одним махом, а я никогда прежде не видел крови, только в уличных драках. Ох и напугался я! Но деваться было некуда, кроме как вверх, вот я и лез, и к полудню, думаю, на этих скалах было тысяч десять народу. Через некоторое время мы закрепились, а инженеры начали строить окопы. Два дня мы находились под непрерывным огнем, а когда они замолчали — эти большие пулеметы, я решил, что оглох. И было слышно, как турки орут: «Аллах! Аллах акбар!» Ты помнишь, Сес?
— Конечно помню, старина. — Глаза Сеса потемнели от горя. — Мы поднялись на ту первую высоту часа через два после вас. К тому времени, помнится, все мои товарищи погибли. Да еще жара дикая стояла. Какой-то подлец снайпер продырявил мою флягу с водой. Я умирал — пить хотел. А кругом ничего, кроме раскаленных скал, только пули позвякивают — напоминают, чтобы не высовывался.
— Чуть позже мы ожили, — продолжал Берт, потушив папиросу и начав сворачивать другую. — Получили кое-какую еду, и нам подогнали этих индийцев с ослами, чтобы они доставляли воду из баков. Так оно и пошло. Мы урывками добывали воду там и сям, а наверху все еще думали, что мы можем взять эту гряду. Черт возьми, мы старались. А затем какой-то умник сообразил использовать перископ, так что можно было прицельно стрелять, не боясь, что тебе снесет голову. Но мы гибли, право слово. Мертвые лежали среди нас, распухали от жары и воняли. Месяц спустя любая царапина гноилась. А большие орудия, палившие бризантной взрывчаткой, так и не умолкали — то наши, то их. Вскоре мы уже по звуку различали, с какой стороны огонь. Эти турки тоже драться мастера. Они вопили: «Аллах!», а мы в ответ орали: «Саид бакшиш!» или «Игзакук!» [26] , как кричали черномазые торговцы в Каире, или «Австралия победит!» А они отвечали «Австралия конец!», а мы орали: «Салаги!» Они были нормальные ребята и попали в ту же ловушку, что и мы. Пару раз мы устраивали перемирие, чтобы захоронить покойников. А иногда меняли наш ром на их арак, по вкусу похожий на бензин.
26
Искаженные арабские фразы: «Дай денег!» и «Еда готова!»
— А вы видели Симпсона и его осла [27] ?
— Да. Мерф и его Ослик [28] . Видели, как он проходил по траншее вдоль линии огня: один человек верхом, а другой лежит на нем. А у турков два пулемета были нацелены прямо на эту траншею, так и палили бризантной взрывчаткой. Ею-то в него и попали, но позже. Ею во многих наших попали.
— А где вы познакомились с Сесом? — спросила Фрина.
— На Лоун-Пайн, — сказал Сес. — Вот что Берт подразумевает под адом. Многие парни, которым довелось прорываться сквозь болота Фландрии, говорили, что ад — это топкая грязь, в которой ничего не стоит утонуть. Но ад не сырость. Ад — это крошечный раскаленный от стрельбы пятачок на холме, где жир мертвецов капает тебе на голову, так что ты сам потом смердишь как труп и чешешься от вшей, сдирая кожу, а большие бурые личинки падают тебе в лицо. Мне эти личинки потом годами снились. И есть не можешь: едва откроешь рот, так туда мухи залетают. А потом все ребята Берта полегли, а у меня в отряде оставалось всего трое; тогда мы и подружились. Меня послали на Лоун-Пайн, и первое, что я увидел, — лицо Берта, который высунулся из окопа. Турецкий снайпер чуть было не подстрелил его, но я успел столкнуть Берта вниз, и мы стали друзьями.
27
Речь идет о Джоне Симпсоне Керпатрике (1892–1915), легендарном санитаре АНЗАК, прославившемся во время операции на Галлиполи. Раздобыв осла, он в течение трех недель перевозил британских раненых с передовой на берег для эвакуации, а затем был убит.
28
Солдаты прозвали Керпатрика Мерфом (прозвище типичного ирландца) из-за того, что спутали его североанглийское произношение с ирландским.
Сес, не привыкший к столь долгим речам, отхлебнул пастиса.
— Ты и снайпера снял, — добавил Берт. — Через его бойницу. Отличный выстрел. Мы уже два дня сидели в этой вони, жалея, что подались в солдаты. Да уж, черт возьми, жутко это было.
— И как вы сумели выбраться? — поинтересовалась Фрина.
Глаза Берта полыхнули яростью.
— Мы с Сесом были новичками. Нас просто кинули туда подыхать, когда увидели, что дело плохо. Мы установили водяные ружья и приготовили еще несколько сюрпризов для турок, которые первыми полезут в наш окоп. Уходить было ужасно. Оставлять наших товарищей, бежать, как побитые псы. Я ходил там, устанавливал эти ружья и объяснял парням, которых мы бросали, что мы не сбегаем, что выполняем приказ. Мне сказали, что турки еще два дня не смели нападать. Начни мы вовремя, всех их положили бы, — заметил Берт. — Нас опять отправили в Каир — ненавижу Каир! — в плавучем госпитале, там были даже простыни и одеяла. У Сеса был брюшной тиф, а у меня шрапнель в колене — раздуло его неслабо. Мы ужасно себя жалели. Но моряки не подкачали. Они приняли нас на борт и отмыли, отскребли морским мылом — я никогда не чувствовал себя таким чистым. А потом нам выдали чистую одежу, и похлебку с мясом, и апельсин — первый после отъезда из Мельбурна. А потом милая сестричка отвела меня в чистую постель, и я подумал, что умер и попал в рай. Так, Сес?
— На сестричку я не смотрел, — усмехнулся Сес. — Я на еду смотрел. Какао такое густое, что ложка стояла. Хлеб с настоящим маслом. Чай с молоком. И никаких вошек. Я был весь в красных точках от их укусов.
— Да, это и называлось Воинской Славой, — добавил Берт. — Ну вот, приехали мы в Каир с лычками и одеялами, и нас опять поместили в госпиталь. Но ваш пропавший парень контузию свою получил не там, если и был среди нас. Нас-то слишком быстро перебили, не помню, чтобы на Галлиполи кого-то контузило. Наверное, это было позже.
— И куда вы оттуда отправились?
— Во Фландрию. Теперь мне кажется, что ад — это сплошная сырость. Меня не слишком доставали жара или мухи. Но во Фландрии вся эта грязь — липкая, вонючая, гниющая жижа, в которой вязнут и руки, и ноги, и лошади. Мне надо еще выпить.
Господин Батлер, чья военная служба пришлась на Бурскую войну, так увлекся рассказом, что даже забывал подливать в бокалы. Однако он тут же исправил свою оплошность.
— М-м-да. Нас отправили… это был Марсель, Сес?