Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

Сравнение принадлежало не Бэзилу. И относилось оно к Шанхаю, через который ему, тринадцатилетнему подростку, предстояло попасть в 1948 году на родину, которую он не видел. Рассуждения, подобные этому, слышал он от отца в Харбине, в квартире, которую они снимали на Модягоу, ста­рой, заставленной одноэтажками улице. За окнами стоял на земле — рельсы демонтировали и увезли на переплавку еще японцы — трамвай с облупившейся краской и полустертой ветрами с Гоби рекламой Чуринского универмага. Тогда было их последнее свидание в Китае, где отец прожил восем­надцать лет, а мама и родилась в семье кассира Восточно-Китайской железной дороги. Последнее же на родине состоя­лось зимой 1982 года на пятнадцатом этаже гостиницы «Выру» в Таллине, куда отец прилетал из Москвы перед ухо­дом теплохода, на

котором Бэзилу редакция разрешила воз­вратиться в Ханой.

В распахнутом окне перенатопленного номера поднима­лось над городом светло-серое море и корабли под солнцем на рейде. Лоснились тронутые прозеленью собор и черепич­ные крыши. Бесцветные трамваи, суставчатые и длинные, словно черви, брали внизу на площади поворот с таким скре­жетом, будто их волокли по рельсам без колес. Отец молчал, хмуро курил... Ночью пошел дождь. Среди зимы через фор­точку нанесло на подушку божьих коровок. Бриз пах по-лет­нему. И днем с катера, переправлявшего Бэзила на теплоход, залив опять показался летним, хотя черные валуны, качав­шиеся над стальной водой, надели снежные папахи.

По пути в порт — шли пешком, вещи отправили на борт накануне — отец кивнул в сторону кафе:

— Зайдем?

За столиками почему-то сидели одни женщины. Подава­ли кофе со сливками без сахара и подслащенный березовый сок. Уже в каюте, когда теплоход мягко раскачивала февраль­ская Балтика, Бэзил вдруг вспомнил, как отец в Харбине рассказывал про березовый сок, нацеженный им в послед­ний раз в Бычках, в непролазном российском лесу, подсту­павшем к холму, на котором стояла его деревня Байково, весной 1930-го. Отец шел через Бычки в Мятлево, чтобы сесть на поезд... Он рассказывал, что с утра на востоке взошло огромное тусклое солнце, а на другом краю неба висела окутанная туманом горбушка луны. Бэзил с горечью думал о том, сколько усилий тратится втуне, чтобы вырваться из ловушек, которые расставляют страх, зависть, ненависть, тщеславие, жадность и трусость, присущие людям его земли. И чванливое невежество.

В 1928 году восемнадцатилетний Николай Шемякин в поисках заработка добрался от Байкова до Владивостока. Когда баржа с вагонами плыла через Амур у Хабаровска вдоль уткнувшихся в волны гигантских ферм взорванного железнодорожного моста, завязался разговор с человеком в путейской фуражке. Попутчик работал машинистом парово­за, постоянно жил в Харбине, считался «коренным», как ска­зал про себя, на Восточно-Китайской железной дороге. Имел на руках бумагу советского консульства, что заявил о жела­нии стать гражданином СССР. А ездил в Тулу продавать дом, оставленный умершим бездетным братом. Сулил большие заработки, если Николай сумеет перебраться через кордон на китайскую сторону.

Николай сумел. Правда, решился на это после того, как на Владивостокском вокзале украли мешок со всем его иму­ществом — вытянули из-под головы уставшего крепко спя­щего парня, подменив чурбаком. Через два года сумел и перебраться назад, хотя в те дни, когда он шел с контрабан­дистами через сопки, под Хайларом Особая Дальневосточ­ная армия и солдаты маньчжурского «молодого маршала» Чжан Сюэляна избивали друг друга в никчемных кровавых столкновениях. «Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися...», — пели на радостях отделавшиеся от войны живы­ми демобилизованные красноармейцы, висевшие на под­ножках переполненных вагонов, которые изношенный паровоз с черепашьей скоростью тянул по скрипучим пере­правам, заменявшим уничтоженные еще гражданской вой­ной до Урала мосты.

В Байкове живым не считали. Братья разлетелись по стройкам.

Сторож из сельсовета дед Трифон, приходившийся дво­юродным, поднял китайские деньги и пачку харбинских па­пирос «Сеятель», вывалившиеся из шерстяных брюк, выве­шенных матерью «проветриться». Злорадно сощурившись, сунул в кисет. Обрадовался до того, что забыл пощупать заграничную в клетку материю, которая его и притянула.

Ночью предупредили: послали за милиционерами в Мятлево, днем приедут забирать «как шпиона». Наверное, отец рассмеялся. Потом задумался. Потом, как говорил он маме, представил, что придется объяснять, оправдываться и доказывать, может, всю оставшуюся жизнь. Верили, говорил он, только бумаге, такое время наступало... И ушел знакомой дорогой. Сыграло роль и то, что шел он к маме, за которой обещал вернуться в Харбин. Уходил, но верил — ненадолго. Оказалось, на восемнадцать лет.

Размышляя о родителях, Бэзил прикидывал судьбу отца, женись он на другой женщине. Кем бы стал? Наемником в русском полку английского сектора сеттльмента в Шанхае? Партнером богатых американских старух на танцульках в гонконгских ресторанах, барабанщиком в эмигрантском русском оркестре ханойской гостиницы «Метрополь» или вышибалой в ночном клубе Сайгона? А мама? Устроила бы жизнь как-нибудь, перестав быть русской... Вместе они дава­ли друг другу силы оставаться людьми. Удивительная удача, против которой оказались бессильными и бедность, и злоба, и случайность, особенно опасные вдали от родины. Ни отец, ни покойная мама этой темы при нем не касались. А может быть, он просто не помнил. Бэзил вообще начал помнить себя поздно. В памяти сохранились обрывки главного—мо­лодая мама. В светлом платье, кажется из китайского шелка, белой панаме, узкие ремешки туфель обвивают сухую ло­дыжку. Был ли жакет? Мама держит Бэзила за руку. Ворот­ник матроски задирает на затылок июньский пыльный ве­тер. Они ждут у кирпичной тумбы, где рельсы трамвайной линии, соединяющей Пристань и Новый город, закругляют­ся в начале харбинского виадука через железную дорогу.

— Смотри, — говорит мама, — суперэкспресс «Азия»...

Мешает поднимающийся пар, и Бэзил едва замечает ва­гон со стеклянной башенкой-фонарем, из которого смотрят на Харбин то ли китайские, то ли японские офицеры в песоч­ных кителях.

Из трамвая, тормозящего на повороте, выпрыгивает отец. На нем серые брюки, темный пиджак, запонки в ворот­ничке, желтое канотье с голубой лентой. И когда он наклоня­ется к Бэзилу, видно, что шляпа, сдвинутая лихо вправо, и отпущенные волосы прикрывают отсутствующее ухо. Мама чему-то смеется. У нее широкая свободная походка, и Бэзилу нравится смотреть на легкие туфли, так красиво облегающие ремешками щиколотки. Отец оттопыривает локти «фертом», вставив ладони лопатками в карманы короткого пиджака. Ветер теперь заходит с Сунгари, в лицо, и воротник матроски лежит ладно... На Китайской-стрит под белым балконом ре­сторана «Модерн» папа приподнимает канотье, мама опять смеется, а Бэзил, кажется, канючит, пытаясь их подтянуть к обвешанной афишами резной будке кассы кино «Крылья молодости».

Вероятно, это относилось к тому времени, когда ему ис­полнилось восемь и шел 1944 год. На русских, даже тех, что вступили в отряды бывших царских генералов Шильникова, Анненкова или Глебова, сотрудничавших или делавших вид, что сотрудничают с японцами, смотрели в Харбине косо. Но отца это словно бы и не касалось. Среди торговых воротил Маньчжоу-Го отец считался тогда крупным врачом.

Однажды, когда Бэзила еще звали Василий и он ходил в детский садик для неимущих эмигрантов, среди ночи его подняла смутная тревога. Впервые в жизни приснился сон. Серая старуха рвется в домик на Модягоу, а он едва-едва удерживает обитую войлоком дверь... Сердце сильно билось, и это единственное, что оставалось въявь. В спальне горячий шепот отца:

— Как я могу опозорить себя, если отряд выступает по договору, по найму и будет биться на стороне одного чван­ливого маршала против такого же? Это, конечно, стыдно... Я понимаю. Вообще стыдно... Но знаешь, сколько они запла­тят? Ты бросишь работу у Векселыптейна, которая погубит тебя. Ваську определим в хорошее учение, в гимназию Гене- розова...

Векселыптейн управлял помещавшейся на Мостовой- стрит редакцией английской газеты «Маньчжурия дейли ньюс», куда мама брала иногда Василия с собой. Когда бы они ни высаживались из тесного и низкого японского авто­бусика возле двухэтажного дома, на окнах которого вечно хлопали незакрепленные ставни, сверху из окна свешива­лась взлохмаченная шевелюра, сверкало пенсне. Управляю­щий приветствовал их, выкрикивая почему-то по-китайски: «Как дела?» Вероятно, он пытался ухаживать за мамой. Спу­скался в каморку, где Бэзил готовил уроки на столике для пишущей машинки рядом с мамой, переводившей передо­вицы Векселыптейна на английский, и протягивал всегда одно и то же — яблоко.