Укради у мертвого смерть

Скворцов Валериан

— Кушай, кушай, — говорил ласково Векселыптейн, — хотя, по всей вероятности, это было бы полезнее твоему папе... Мадам Шемякин, не так ли?

Отец тогда продавал кровь при китайской лечебнице. Ра­боты в Харбине с приходом японцев для русских станови­лось меньше. В трех кварталах от Китайской-стрит, на Кон- ной-стрит, обычно пустынной ранним утром, у госпитального барака трижды в неделю Бэзил ожидал отца с велорикшей. Побледневший, осунувшийся отец полулежал в коляске и рассказывал что-нибудь забавное о богатых ки­тайцах, покупавших его кровь.

— Ни один мандарин не согласится расстаться с опери­рованным аппендицитом. Его кладут в баночку со спиртом, где он и сохраняется сколько понадобится,

пока не придет время опускать вместе с хозяином в гроб. Бедняк умрет от истощения, но ни за какие блага не согласится стать донором крови. Перед Нефритовым императором на небе благоче­стивый подданный Поднебесной обязан предстать в комп­лекте. Ну а мы с тобой без предрассудков... Давай теперь завернем в амбулаторию на Малой Сквозной и продадим свои скелеты. А? Хотя, наверное, много не дадут. Скелетов в наши дни с избытком бесплатно...

— А как же евнухи, папа? Которые при императорском дворе?

Отец хмыкнул.

— Наверное, поступают так же, как и лишившиеся аппен­дикса. Что ты читаешь теперь?

— У стряпух в сундуке были «Набат поколения», «Сердце и печень Конфуция и Мэнцзы», «Армия и революция», «Ог­лянись»... На китайском. Остались от ее мужа.

— И разбираешь без словаря? Не привираешь?

— Чунь сказала, что у меня каменный живот.

— Каменный живот?

— Ну да. Она считает, что память у человека в животе. А у меня память хорошая...

Отец опять хмыкнул. Потом, как всегда, моментально помрачнел.

— Эх ты, русский человечек... Тебе бы про Илью Муром­ца, а ты — печень Конфуция...

Когда мама укутывала отца в овчинный тулуп на продав­ленном диванчике, он смешил ее, рассказывая, как на при­еме состоятельные китаянки заливаются краской и опуска­ют глаза, показывая на фигурке из слоновой кости, где ощущают боли. И быстро засыпал. Лицо становилось бес­цветным.

— О Господи, — говорила мама. Подолгу смотрела в окно на пустынную Модягоу.

После той ночи, когда Бэзил увидел первый в жизни сон, отец исчез на полгода. Мама уволилась из «Маньчжурия дейли ньюс», которая опубликовала гадости про Россию. Вексельштейн уговаривал остаться, приехал на Модягоу на немецком мотоцикле с водителем, достал, выпячивая обтя­нутый клетчатыми галифе бабий зад, из коляски сумку с вином, конфетами и цветами. Мама сказала:

— Приходите в гости, когда вернется Николай. И прине­сите еще яблоки. Вы сами говорили, что они ему полезны...

Отряд русских наемников, в котором Николай Шемякин считался фельдшером, в июне 1941 года в ходе бестолкового боя попал в окружение близ Ичена в провинции Хубэй, был рассеян и затем частью уничтожен, частью пленен. Продев проволоку под ключицу командиру поручику Неелову, а ос­тальных нанизав на нее ушными раковинами, солдаты по­гнали белых наемников, подкалывая штыками, на север. На четвертую ночь, улегшись на мокрой глине в кружок, голова к голове, каждый отгрыз соседу ухо. Разоружили конвой, захватили три штабных автомобиля и пробились «к своим» на Ухань. За автомобили, захваченные документы и лихой рейд получили от китайского генерала полуторную плату, которая вместе с казначейским ящиком, оказавшимся с до­кументами и оставленным себе, обеспечивала безбедное су­ществование каждому года на три.

— Меня спасла твоя мама, — сказал отец Бэзилу, кото­рый превратился в него из Василия в пансионе на Беблинг-белл-роуд в Шанхае, куда его отправили в январе 1945 года после кончины мамы. Она заболела пневмонией, а пеницил­лина в Харбине для людей без гражданства даже за любые деньги не оказалось. — Она ждала, вот я и вырвался...

Кажется, потом отец играл какую-то роль в русском со­ветском подполье в Харбине. Мама же вспоминалась всегда одной и той же: на виадуке и потом у ресторана «Модерн», на Китайской, в шелковом платье, белой панаме, тонкие ре­мешки туфелек оплетают сухие лодыжки. Остальное куда-то ушло, вытеснилось. Может, потому, что он избегал расска­зывать о прошлом товарищам по школе, когда в 1950 году его привезли в Куйбышев.

Однажды он заговорил о Харбине и Шанхае с девочкой, которая ему нравилась. «Ох, и выдумщик», — сказала она. И он понял на последующие годы — прошлого у него не было...

У отца оставались дела в Маньчжурии, где он работал переводчиком в штабе Шестой танковой армии генерала Лучинского, а затем, кажется, в управлении железной доро­ги. И потом — там оставалась могила мамы. О Харбине с отцом они никогда не разговаривали.

Он не научился держаться с женщинами. Долго жил один, да и в мире, где их почти не имелось — школа мужская, дома один отец. Смерть мамы, память о ней сковывала чувства, а жизнь, проходившая в странствиях, обеспечивала короткие приюты и не благоволила к длительным и прочным привя­занностям. Как, впрочем, к обстоятельной карьере и положе­нию.

— Тебе за сорок, — посетовала в последнюю встречу мать его сына после того, как они отрегулировали запущенные им платежи по алиментам. — И на тебе, как бы это сказать, уже... лежит печать. Ты — состарившийся мальчик. Журналисту, застрявшему в корреспондентах в твоем возрасте, полагает­ся стесняться, как ну... человеку твоих лет, когда у него на плечах, если он военный, лейтенантские или капитанские погоны. Уж лучше быть прапорщиком... По крайней мере понятно: образованием не вышел. А ты кандидат наук...

Ее муж уверенно двигался по службе, носил погоны, поль­зуясь ее словарем, полковника, преподавал в академии, гото­вил докторскую.

Проклятущую «печать» Бэзил после этого разговора и сам вдруг ощутил в кафе, на верхотуре «Выру».

Рита, провожавшая его из Москвы до Таллинна, выбрала столик у окна. Закатное солнце высвечивало короткую стрижку, розовое ухо с бирюзовой сережкой. А в полирован­ной столешнице назойливо-четко отражалось его серое из­резанное морщинами лицо. Разговор перед расставанием не клеился. Бэзил ощущал, что должен предпринять немедлен­но какое-то усилие, чтобы сберечь ее, объяснить про себя и про них что-то решающее и важное. В голову же лезла сущая нелепица: как вьетнамский батальон в разгар атаки вошел в банановую рощицу и оставался там под минометным огнем, пока не объел все плоды; как война на китайско-вьетнамской границе выжала на разбитые артиллерией дороги над круча­ми толпы пестро выряженных с серебряными гривнами на шеях, с ногами, покрытыми коростой, горцев, которые ме­няли серебряные побрякушки на сгущенное молоко и водку; как водитель привязывал ременной петлей его запястья к скобе «уазика», чтобы он не вывалился во сне на поворотах из машины без дверей; как просыпался под вертолетами; как обогнали возле Лангшона прицеп с ампутированными ко­нечностями; как японец из «Акахаты» сломался в поясе и ткнулся в дно окопа, когда снайпер из-за реки уложил ему пулю в лоб так аккуратно, что не шевельнулись очки...

— Ты моя последняя любовь, — пошутил, садясь в Моск­ве в поезд, Бэзил.

— Когда любят, люди вместе... Иначе зачем любить?

В зеркале задвинувшейся двери купе Бэзил заметил, что лицо у него теперь мрачнеет так же, как у отца...

Они потанцевали тогда, в «Выру». На каблуках Рита была вровень.

— Ты высокая, — сказал Бэзил, сам не зная зачем. Он все искал и не находил слова.

— Да, да, на каблуках...

На белесом небе в окнах кафе мерцали звезды. И по тому, как впилась рука в его плечо, Бэзил догадался — прощается, опоздал... На вокзальной платформе, с которой виднелись тусклые, будто обернутые марлей фонари на редутах, насы­панных шведами перед Вышгородом, он спросил: