Улей
Шрифт:
— Как вы оказались в Днепре?
— Нас пригласил сюда Титов.
— Не вас, — сдержанно поправляет молчавший до этого мгновения парень. — Только тебя, Исаева.
Поворачиваясь, натыкается на ее вялый и холодный взгляд.
— Да, меня, — соглашается девушка. — А Даша, зная наши с Титовым отношения, пожелала ехать со мной.
— Какие отношения? — уточняет Погодин.
— Никакие. У нас с ней нет никаких отношений, — грубо выпаливает Адам, реагируя яростнее, чем ему бы хотелось.
— Вражеские
Отчужденность Исаевой доходит до абсурда. Титов прикрывает глаза рукой и ловит себя на мысли, что ему нестерпимо хочется, чтобы она вышла из этого транса. Пусть бы лучше орала и бросалась его убить.
— Зачем вы в таком случае встречаетесь?
— Это часть нашей войны.
Аллилуйя! Наконец-то, слова Евы заставляют Погодина притормозить и по-новому изучить ее поведение. Она, не моргая и не двигаясь, выдерживает на себе его взгляд.
— Что-то не так? — невинно интересуется девушка. Так осторожно и медленно, словно она персонаж из фильма ужасов.
И Николаю Романовичу становится окончательно не по себе. У него под кожей ползет мороз.
— Интересно получается… Весьма-весьма, — вполголоса бормочет он. — А Титов? Он был знаком с Захарченко до сегодняшнего… — его речь разрывается и становится суетливой. — Прошу прощения, вчерашнего дня?
— Насколько мне известно, нет.
— Не был, — сухо подтверждает ее слова Адам.
— Откуда у Титова ссадины и телесные повреждения? — продолжает Погодин допрос, поднимаясь и увеличивая расстояние до задержанных.
Его ботинки с шаркающим звуком впиваются в потертый светло-коричневый линолеум, когда он начинает измерять кабинет шагами.
— Не знаю, — врет Исаева, уставившись ему в глаза.
— Не знаете?
— Нет, не знаю.
— Что вы делали в городе, когда встретились с Титовым?
— Ничего особенного.
— Озвучьте неособенное.
— Мы просто ходили в какой-то клуб.
— Какой?
— Я не запомнила название.
— Не запомнили?
В голосе Погодина сочится откровенное недоверие, но ей, похоже, плевать на это. Она стоит на своем.
— Какая польза от этих деталей? Разве это важно? Я хочу рассказать, как произошло само падение.
— И как?
Адам готов биться об заклад с самим дьяволом, что Ева умышленно выдерживает паузу, прежде чем ответить.
— Титов ее столкнул.
Бросает эти обвинения, играючи. И позволяет им гулким тревожным эхом расходиться вокруг.
Взбесившись, Адам вскакивает на ноги и рывком поднимает за собой девушку.
— Ты охр*нела? — рычит он ей в лицо. — Я ее не толкал. И ты это знаешь! Ты это видела, мать твою!
Николай Романович, не отрывая от них взгляда, медленно огибает рабочий стол и останавливается в пределах физической досягаемости.
— Ты схватил ее и сказал, что
— Это была всего-навсего шутка. Я ее не толкал!
— Какая шутка? — переспрашивает так, словно и правда не понимает. — Она упала. Упала.
— Знаешь, Ева… Я не хотел этого здесь говорить, но ты меня вынуждаешь, — жестко произносит Титов. Ухмыляется, читая на ее лице некоторое замешательство. — Твоим показаниям грош цена. Ведь для внешнего мира ты, Исаева, психически нездорова.
Ее бледные щеки медленно розовеют, а зрачки расширяются, заполняя своей темнотой всю радужку.
— Это неправда.
— Правда.
25
В камере предварительного заключения темно и холодно. Но Ева не дрожит. Касаясь щекой края металлической рамы, она неподвижно лежит на жесткой тюремной кровати. Вцепляется скрученными пальцами в пальто, но не в поисках тепла. Ее окоченевшее тело парализовано застывшими, подобно желе, страхом и переживаниями.
Горло горит и сдавливает от болезненного нервного спазма.
Ей хочется плакать… Только она не может. Если это не притворство, если Исаевой действительно больно, она не может плакать на людях. Она приходит в какое-то странное, вполне возможно, спасительное для ее тела оцепенение. Внутри нее словно останавливаются все физиологические процессы. Не происходит циркуляции крови, не стучит сердце, не работают рецепторы. Только кислород неприятными холодными потоками проходит в легкие.
Ее настоящие слезы не для зрителей. Они только для нее.
«Как же мне плохо… Как же больно…»
«Останови это… Умоляю, Боже, останови…»
За грубой толстой решеткой у мерцающего в темноте телевизора сидит полицейский. Он пьет вторую чашку кофе и бесконечно дымит сигаретами.
Еву начинает очень сильно тошнить.
Но вместо того, чтобы искать место, куда можно опустошить желудок, она ищет источник отвлечения. Если не зацикливаться на тошноте, то в скором времени обязательно попускает.
Поэтому Исаева торопливо переводит взгляд на сидящего на полу Титова. И в ее голове сначала возникает противный гул, а затем в ней появляются зловещие тени. Чужие извивающиеся голоса, отодвигающие на второй план ее переживания о Дашке и требовательно нашептывающие о необходимости жесточайшей мести.
«Сердце… Сердце… Его сердце… Сердце…»
«Душу… Душу… Его душу…»
«Забери его сердце!»
«Вырви из грудной клетки…»