Улей
Шрифт:
На лице Евы ни один мускул не дергается. Только глаза вдруг становятся стеклянными.
— Ты преувеличиваешь, Захара, — ровным тоном произносит она. — Если так хорошо меня понимаешь, то должна знать — меня тяжело пробить на эмоции.
— И все-таки…
— Никаких «все-таки», — поднимаясь на ноги, отходит к окну. — Не надо об этом, прошу. Давай о хорошем?
— Не могу я сейчас о хорошем.
— Тогда. Давай о том, что действительно важно. Что ты говоришь психологам?
Дашка безразлично
— Сказала, что это был лишь минутный порыв из-за несчастной любви.
Исаева ничего не может с собой поделать — презрительно морщится.
— Ты же не сказала, что влюблена в этого придурка?
— Это было проще всего.
— Какой ужас! Просто кошмар.
— Зато сейчас я старательно демонстрирую, как сильно сожалею о своем поступке. А так как, само собой, выгляжу психически уравновешенной, они уже практически потеряли ко мне интерес. Думаю, еще парочка дней…
— А родители что?
— Нууу… Мама немножко порыдала. А папа даже командировку не прервал, все еще в Мюнхене. Больше всех расстроился Женя, — называя имя брата, Даша нервно сглатывает. — Такую взбучку мне устроил… Боюсь, теперь придется до старости жить под колпаком его неусыпной заботы.
— Представляю, — слабо улыбается Ева. — Женя, конечно, лучший брат из ныне живущих. Но иногда он прямо критически перегибает.
— Не то слово, — закатывая глаза, соглашается Дашка.
В палате на некоторое время повисает тишина. И отчего-то эта тишина не легкая и не умиротворенная, как раньше.
Она тягостная. Для обеих девушек.
— А что Титов? — спрашивая это, Захарченко кладет здоровую руку на противоположное плечо и замирает. Естественная защитная реакция — обхватить себя руками, сейчас физически нереализуемая из-за травм.
— Черт его знает, — Исаева проходит к зарешеченному окну. Смотрит перед собой и ничего не видит, кроме толстых металлических прутьев. Еще одно напоминание о той ужасной поездке. — Я с ним после Днепра еще не разговаривала. В универ приходит злой, как и всегда, впрочем.
— Может, теперь оставит тебя в покое.
Исаева моментально напрягается, вытягиваясь, как гитарная струна. Резко оборачивается, рассекая воздух волосами.
— Ты шутишь? Я ему этого не позволю, — выпаливает, захлебываясь неутихающей злостью. — Титов заплатит, уж поверь мне. За каждую каплю крови. За каждую ссадину.
Рот Даши широко распахивается и замирает в этом положении. Сильнейшее потрясение парализует ее бледное лицо.
— Кровь за кровь, — шипит Ева.
Только несколько минут спустя, когда ответа от Захарченко так и не следует, а палату заполняет гулкая тишина, пелена злости спадает с ее глаз. И она замечает стоящий в глазах подруги шок.
— Неужели, даже после случившегося, ты не понимаешь,
Исаева слушает эту уничижительную тираду, медленно моргая и сосредоточенно дыша. Слышит в голосе подруги панику, страх, отчаяние и злость. Но не понимает причин, повлекших за собой цепочку столь сильных эмоций.
— Я же не могу простить ему этого, Захара! Обидчиков нужно наказывать.
— Ева! Ты слышишь себя? Чего ты добиваешься? К чему ты идешь? Ты говоришь, как… как отец.
Исаева прыскает со смеху, но сердце в ее груди начинает сумасшедший тревожный танец. Ее смех высокий и неестественный. Он не растворяется в воздухе. Отлетает от стен, словно брошенный в них гравий, и противно режет слух.
— Зачем ты так говоришь, Захара?
Дашины губы начинают дрожать. В отличие от закостеневшей Исаевой, она не сдерживается и позволяет горячим слезам скатываться по щекам.
— Очень жаль, что после случившегося ты все равно думаешь лишь о ненависти и мести. Очень жаль, и очень обидно.
— Что? Почему? Глупо обижаться…
— Нет, Ева! — резко останавливает ее. — Это ты — глупая.
Это не звучит, как оскорбление. Даша лишь пытается показать Еве ту реальность, которую та упорно отвергает. Но Исаева от подобного заявления теряется.
— Что?
— Подумай сама, Ева. Что приносит тебе твоя ненависть? Одни лишь бесконечные переживания. И больше ничего.
— Нет… Неправда… — путается в словах.
А Захара стискивает здоровую руку в кулак и шумно выдыхает.
— Уходи, Ева.
— Что? — в глазах Исаевой страх гасит неверие. Она отчаянно сопротивляется сказанному. — Ты выгоняешь меня из-за Титова?
— Боже! — вымученно вскрикивает Даша. — Не из-за Титова! Ева, услышь меня! Ты в жизни не принимаешь ничего, кроме ненависти. Не ценишь никаких других чувств. Ты не ценишь саму жизнь!
— Захара, ты же не серьезно? — в дрожащем голосе Евы появляется мольба. — Перестань. Не делай так.
— Серьезно, Ева, — плача, кивает девушка. — Я хочу, чтобы ты подумала о том, что я сказала. А сейчас наш разговор не имеет никакого эффекта.
— Нет…
Наверное, ни одно расставание в жизни Исаевой не подарило ей такого сильного потрясение. Панический страх стискивает ее сердце своей костлявой рукой и выжимает из него последние соки, попутно разрывая ткани и играя нервными окончаниями.
— Уходи, Ева, — поджимая губы, вымученно шепчет Даша. — Пожалуйста.
И отворачивается.