Улей
Шрифт:
— Конечно, нет, — едко выплевывает Ева. — Я надену пышное белое платье, слету забуду обо всех тараканах и счастливо сбегу по пожарной лестнице прямо в объятия своего прекрасного принца. А потом я, мать вашу, пятьдесят лет буду играть одну-единственную роль! Да так усердно, что этот сукин сын сам поверит, словно я его люблю. Так тебе больше нравится, Адам?
Титов медленно выдыхает. Ощущает, как в груди что-то заклинивает и сжимается до микроскопических размеров.
Его руки непроизвольно сжимаются в кулаки, до боли натягивая поврежденную
— Мне-то какая разница? — грубо повторяет он ее слова. — Делай, как хочешь.
— Тогда я лучше выберу первый вариант. При втором мне придется рожать от Круглова детей и учиться не ненавидеть их за кровное родство с ним.
Титов закусывает изнутри щеку.
— Ты хорошо притворяешься, — и это самый тупой ответ, который он может придумать.
— Так и есть. Но притворяться и лицемерить перед собственными детьми — вершина зла. Я не хочу этого делать.
Больше они не разговаривают. И не спят. Отрешенно наблюдают за тем, как видимый кусок неба за окном сначала сереет, потом белеет и, в конце концов, становится совсем прозрачным и пустым.
Измученные обществом друг друга, подскакивают, едва у двери камеры появляется Погодин. И, хвала Богу, он начинает говорить до того, как сердце Евы перестает биться.
— Жива ваша Захарченко. Ночью пришла в себя и только что дала показания, что сама с балкона сиганула. А это уже не наша епархия. Теперь психологи с ней работают.
— Что, простите? — шелестит Ева.
Полицейский тем временем проворачивает ключ в замке и открывает дверь.
— На выход!
— Как она? — спрашивает Ева, стоя неподвижно, словно пригвожденная.
Впрочем, и Титов не спешит покидать место ночлега.
— Нормально, — в голосе Погодина скользит нетерпение. Он, похоже, мечтает от них избавиться. — Пара переломов да ушибы… Все благодаря накинутой куртке. Она большую часть полета играла роль парашюта. Пока не слетела.
— С ума сойти, — шокированная, выдыхает Ева.
Николай Романович небрежно кивает и далее говорит с открытой неприязнью.
— А вам, граждане, сулит административный штраф за дачу заведомо ложных показаний следствию. Ну? Что еще вам от меня нужно? — сердится он. — Я сказал, на выход, граждане!
26
День сорок первый
Адам снимает со сковороды омлет, когда в кухню заходит отец. Невзирая на то, что с момента его возвращения домой прошло двое суток, они еще толком не разговаривали. Лишь перекинулись парой незначительных фраз.
Адам пытается вести себя, как обычно. И возможно, со стороны он выглядит естественно, стоя в одних лишь спортивках посреди отцовской кухни со сковородой в руках. Но сам Титов чувствует себя гнусным самозванцем. Ведь на деле, ничего из прежней жизни ему не принадлежит.
Неуверенность и неудовлетворенность порождают гнев, который ранит и задевает случайных свидетелей.
«Да и черт с ними! Со всеми…»
Терентий Дмитриевич смотрит на сына с осторожным любопытством и рассеянно улыбается, когда Адам выдавливает на тарелку горку острого кетчупа и рядом чуть поменьше порцию майонеза.
— В этом доме кто-нибудь что-нибудь слышал о здоровом питании? — шутит входящая следом Диана. — Я почти уверена, что и ты, Терентий, сейчас не овсянку станешь есть. А пожаришь, к примеру, вчерашние пельмени.
Губы Адама трогает едва заметная улыбка. Он вынужден признать, что у нее всегда легко получается шутить.
— Завидуй молча, Диана, — грубовато откликается, прежде чем сесть за стол и уткнуться в телефон.
— Пельменей нет, — посмеиваясь, Терентий Дмитриевич включает кофе-машину. — Но я думал о бутерброде с майонезом, ветчиной и помидорами. Ты как?
Диана расширяет глаза в немом ужасе.
— Я — пас! Это не стоит ни минуты моей семикилометровой пробежки, — садится напротив Адама и пристально изучает затесавшиеся между тату синяки и ссадины. — Но от кофе не откажусь.
— Сахар? Сливки?
Она издает протяжный мучительный стон, но все же кивает.
— Ладно. Чуток сливок. Но сахар — нет.
— Какой пример ты подаешь для Софи? — отрываясь от телефона, хмуро спрашивает Адам. Он принимает участие в этом семейном разговоре, потому что ему скучно. А еще… потому что он соскучился. — Серьезно. В прошлый раз, когда я с ней сидел, она отказалась есть гренки после шести вечера.
Диана морщится.
— Я обязательно поговорю с ней об этом безрассудстве, — уверяет она и, удерживая внимание племянника, резко меняет тему разговора в свою пользу. — Как ты, Адам?
На доли секунды Адам позволяет растерянности и огорчению отразиться в глазах.
— Нормально.
Отворачивается, но Диана мягко улыбается и продолжает разговор.
— Мне жутко не нравится, когда такое красивое лицо и такое шикарное тело настолько не ценят! Знаешь, я каждый раз, когда вижу тебя таким, очень злюсь!
Адам улыбается, втайне восхищаясь ее чувством юмора и непринужденностью, которую она носит за собой по жизни.
— Осторожно, тетушка. Дяде Марку твои слова не понравились бы.
Глаза Дианы широко распахиваются и застывают в этом положении. А затем она громко фыркает, словно кошка, которую ткнули в тазик с водой.
Адам не может сдержать смех.
— Ох, только не называй меня тетушкой! Мне лишь немного за тридцать.
— Тебе тридцать семь, — уточняет парень, подергивая бровями. — Похоже, ты забыла скрыть эту информацию в фейсбуке.
— О, Боже! Вот же непростительная оплошность… Ты слышишь, Терентий? — естественно, он слушает весь разговор и сразу же откликается на обращение невестки. — Пришли ко мне того парнишку из IT-отдела. Мне самой не справиться.