Улыбка Мицара
Шрифт:
– Ограниченность ума?
– Скорее своеобразие ума. Ум, который поднимает противоречия общества в поднебесье и говорит: вот куда нас хотят вести! Зачем нам этот путь в неведомое? Давайте дышать воздухом, глотать солнце, жить под нашим земным синим небом.
– Довольно однообразно. Дальше?
– Жить под солнцем.
– Несколько ярче. Потом?
– Еще раз жить под солнцем. Ты разве против этого? Я считаю, нам нужны разные умы, в том числе и такие, как Эллиот.
– Сантос удобнее устроился в кресле, словно готовясь к долгому разговору.
–
– Да, конечно. Именно он написал предисловие к книге Эллиота. Я перестаю его понимать, - с горечью сказал Козырев.
– Неужели в нем угасло это неукротимое стремление к совершенству, архитектурной стройности мысли, классической законченности теорий? Ведь он всю жизнь мечтал о единой системе, на основе которой можно было бы развивать всю физическую картину Вселенной. В каждом новом шаге астрофизики, который, казалось, следовал из предыдущего, он отыскивал противоречия, и эти противоречия становились импульсом, толкавшим астрофизику вперед. На каждом новом этапе Соболев бросая вызов науке, и не будь этих вызовов, развитие астрофизики надолго затормозилось бы. Я его считал вторым Тархановым.
Сантос покачал головой, поправил осторожно:
– Они разные - Тарханов и Соболев. Я бы сказал так: Тарханов обладал наивысшей музыкальностью мысли. Талант у него был многогранный, острый, с гениальной интуицией научного предвидения. Соболев... Что ж, он, очевидно, достиг своего потолка и свой потолок считает пределом для всех.
– Это страшно, Рауль.
– Скорее печально. Полеты за пределы Системы - неизбежный исторический процесс. Очень жаль, что Соболев стал противником неизбежного...
– Расскажи, Рауль, о твоей обсерватории на Марсе.
– Она оборудована новейшей аппаратурой. Коллектив превосходный. А эмульсионная камера даже для нашего времени чудо. Через полгода, я думаю, состоится первый сеанс передачи мысли на расстояние... Какой вопрос обсуждается на осенней сессии Звездного Совета?
– Утверждение планов звездных экспедиций на ближайшие годы. Кстати, а твои ближайшие планы?
– Лечу в Гавану. Соскучился по детям.
– Сантос застенчиво улыбнулся.
– И по своему Институту телепатии. Очень хотел бы взглянуть на знаменитые белые шары, но - время...
Шары в специальных оправах лежали на столе. Очередной эксперимент только что кончился. Временами Козыреву казалось, что он стоит у цели. Вот так студеная вода как бы журчит у самых ног, но стоит наклониться, как она исчезает...
Лаборанты давно разошлись. В институте тихо. Козырев подошел к окну и забарабанил пальцами по подоконнику. На душе было неспокойно. Надо продолжать опыты. Он включил экран фиксатора, вновь и вновь изучая результаты экспериментов. Все правильно. Нигде ни одной ошибки. В каком же направлении вести дальнейшие поиски?
Из открытых окон тянуло запахом реки. Надо бы дать себе отдых... Козырев вздохнул и взял со стола пакет с тезисами доклада Председателя Совета Солнца на очередной сессии Верховного Совета Планеты. Соболев решил вынести на рассмотрение Верховного Совета вопрос о прекращении полетов за пределы Солнечной системы...
Совет Солнца, которым руководил Соболев последнюю четверть века, уже давно был крупнейшим научным и инженерным центром по освоению планет Солнечной системы. Размах работы был гигантский, и Соболев, безусловно, со знанием дела руководил этой работой. Козырев уважал выдающегося ученого, хотя некоторые черты характера Соболева вызывали у него антипатию. Прежде всего ему претила его излишняя самоуверенность. Последние годы она стала проявляться особенно отчетливо. Быть может, этому способствовало долгое пребывание Соболева на посту Председателя Совета Солнца? Козырев стал замечать за собой, что он порой избегает Соболева.
Голос из репродуктора прервал размышления Козырева:
– Служба здоровья предлагает вам, Председатель, покинуть рабочий кабинет.
Служба здоровья строго следила за режимом рабочего дня ученых. Время для дополнительных экспериментов отпускалось лишь со специального разрешения, и, как правило, врачи шли на это весьма неохотно. К ученому, который чаще других пользовался сверхнормативным временем, приходила комиссия из специалистов, изучала организацию труда, а затем либо уменьшала объем его рабогы, либо выделяла в помощь ученому дополнительную аппаратуру.
Козырев взял хоккейную клюшку. Хоккеем с мячом он увлекался с детства. В Институте космонавтики был бессменным капитаном команды, а на последних двух курсах уже выступал в сборной России, считаясь одним из лучших бомбардиров. Полеты в космос надолго оторвали его от хоккея. Только после того как врачи сказали, что летать нельзя, он вернулся к любимому виду спорта.
Домой Козырев вернулся уже в девятом часу. Усталый, довольный, помолодевший, он быстро переменил костюм. К нему вошла Мадия.
– Постой, - он внимательно посмотрел на девушку.
– Что с тобой? Почему такой пониженный тонус? Влюбилась?
– Возможно.
– Хорошо. В Эллиота?
– Едва ли, академик, - улыбнулась Мадия, направляясь к себе,
Козырев засмеялся ей вслед. "Определенно влюбилась", подумал он.
Через полчаса они сидели за столом.
– Дядя, - первой начала Мадия, - у меня есть мечта...
– Естественно, - кивнул головой Козырев.
– Конечно, речь идет о расшифровке твоей славной песенки?
– Вы не шутите, - остановила его Мадия.
– Я хочу отправиться на свидание с человеком из "Шара Тарханова". Думается, моя заявка будет учтена вами?
– Ка-ак?
– изумился Козырев, но тут же перешел на прежний шутливый тон: - Председатель Звездного Совета считает, что инженер галактической связи Мадия Тарханова пытается использовать родственные отношения в своих личных интересах.
– И вдруг спросил: - А как на это посмотрит Эллиот? Он строго держит курс по ветру...
– Пусть он держит тот курс, который ему нравится, - возразила Мадия.
– У каждого должен быть свой курс в жизни. Почему вы заговорили об Эллиоте?