Урга и Унгерн
Шрифт:
Теперь было уже совсем непонятно, как найти неуловимого Унгерна, потому Рерих решил вернуться в штаб, откуда мы и начинали свои поиски. В штабе нам сообщили, что барон еще не возвращался.
– Слушай, Ивановский, у меня от Дедушки поручений тьма, а за невыполнение он карает весьма сурово… Ты в должность не вступил, светиться везде с тобой нам уж точно не стоит, потому иди прямо в штабную юрту и сиди там, жди барона. Вот записка от меня, вручишь ему сразу же по его прибытии и скажешь, что я тебя рекомендовал. Дальше сориентируешься по обстановке, да помни: не отводи глаза, это, пожалуй, самый важный момент, и постарайся не врать, он вранье очень чутко чувствует.
После кратких наставлений Рерих ушел, оставив меня в штабной юрте одного.
Штаб Азиатской конной
В юрте стоял тяжелый запах прелой кошмы, угля, выгорающего в чугунной печке, вяленого мяса, развешенного где попало по боковым решеткам, служившим стенами этому жилищу степняка. Я уже провел около часа, а может, и больше в замкнутом пространстве, которое чем-то напоминало мне тюрьму. Здесь было тепло, не воняло говном, мочой, страдающим человеческим телом, но что-то общее, ускользающее от меня все-таки присутствовало. Мне надоело сидеть без дела, тем более что за пределами юрты уже шла оживленная жизнь. Судя по звукам, приехали какие-то всадники, расседлали коней и вели оживленную беседу. Тишина в юрте теперь резко контрастировала с шумом внешнего мира. Там, за тонкими перегородками из кошмы, кто-то разгружал невидимые ящики, выскребал казан, разводил костер, куда-то шагали и ехали группы людей, лошади пили воду, позвякивала конская сбруя. Доносились негромкие разговоры, и мне стало совсем неуютно, будто я специально спрятался тут и подслушивал. Сначала я ждал, что кто-нибудь наконец заглянет ко мне в юрту, но, как назло, входить никто не спешил. Я решил сам выйти наружу, сделать это непринужденно и по возможности незаметно, не привлекая к себе лишнего внимания.
Осторожно открыв двери, пригнулся и вышел на свежий воздух. Сразу перед штабной юртой на ящике из-под снарядов сидел человек в монгольском халате. Засучив рукава до локтя, он усердно стирал рубаху в большом тазу с вспененной водой. Вода сквозь пену проступала темная от грязи, – похоже, рубаха не видела стирки очень давно, а может быть, в тазу лежали и другие грязные вещи. Голова стирающего тоже была намылена и вспенена. От густо взбитой пены, которая покрывала волосы, бороду и усы, человек с тазом казался похожим на святителя Николая. За спиной у стирающего, невзирая на морозец, стоял голый по пояс монгол с узким вытянутым лицом, в меховой шапке с ушами и с опасной бритвой в руках. Он выбривал с боков голову сидящему и при этом что-то рассказывал тому по-монгольски. Эти двое просто не могли меня не заметить, ведь они производили свои бесхитростные процедуры прямо напротив дверей, которые я только что распахнул. Полуголый монгол прервал рассказ и отвел бритву в сторону, бросив на меня любопытный взгляд. «Святой Николай», сидевший у таза, стирать не перестал, но тоже с интересом посмотрел в мою сторону. Я потупился и, напустив на себя скучающий вид, направился к костру, где суетились несколько бойцов.
– Эй, паря! Водички подлей!
Я оглянулся. «Святой Николай», продолжая стирать, кивнул в сторону стоящего поодаль ведра с чистой водой. Он усердно выжимал рубашку в таз и, судя по всему, готовился ее ополаскивать. Я подошел к ведру, поднял его и вылил в таз. Сделал это неумело, и часть грязной воды выплеснулась на штаны сидевшему. «Святой Николай» посмотрел на свои штаны, перевел взгляд на меня и некоторое время молча глядел мне в глаза. Он был точно не монгол. Глаза его были голубыми, отчего сходство со святым Николаем только усиливалось.
– Что ж ты, архиереева залупа, чистую воду переводишь? – Сказано это было беззлобно, с откровенным непониманием. Со вздохом «святой Николай» перевернул ногой таз, из которого грязная вода вместе с пеной широким потоком устремилась на землю. – Доверь дураку хрустальный хуй! Ну что ты встал, выблядок вавилонский, давай за водой!
Я с ведром побежал искать воду. Не мог нигде найти колодца или цистерны, поэтому зачерпнул ведром в огромном корыте, из которого пили лошади. Расплескивая воду, поспешил назад. «Святой Николай» и монгол с голым торсом заканчивали бритье. Бороды теперь не было вовсе, остались усы да полоска волос на голове, аккуратно выбритой на монгольский вкус по бокам.
– Давай, паря, лей-ка на голову! – приказал обритый и для удобства наклонился.
Я начал лить, смывая грязную пену. Струя воды, стекая по светлым волосам, неожиданно обнажила большой шрам, по форме своей напоминающий рубленую сабельную рану. Очевидно, это и был след от удара саблей. Умывающийся поднял лицо и свободной рукой смахнул остатки воды с рыжих своих усов:
– Хватит. Лей теперь в таз, только не спеша!
Я стал лить воду в таз, а рыжеусый принялся полоскать выстиранную рубаху в струе выливаемой из ведра воды. Делал он это ловко, умудряясь полоскать, простирывать и выжимать с невероятной сноровкой. Прополоскав и отжав рубаху, он бросил ее халхасцу, который тут же на морозе натянул ее на себя, после чего надел поверх халат, застегнул его сбоку, шустро подпоясался кушаком и пошел в сторону костра, напевая себе под нос какую-то монгольскую песенку.
– Тебе чего в штабе нужно было? – Рыжеусый поднялся с ящика и, поправив на поясе кобуру с наганом, провел по мокрым волосам рукой, как бы проверяя прическу на ощупь.
– Я к барону прибыл. У меня к нему дело.
– Дело, говоришь? А ну пойдем. – Рыжеусый взял меня сзади за ворот шинели и буквально втолкнул в юрту. – Садись тут, – указал он мне место, а сам сел напротив, поставив между нами керосиновую лампу. – Жид?
– Нет, не жид.
– Фамилия?
– Ивановский.
– Поляк, что ли?
– Нет, русский.
– Зовут как?
– Кирилл Иванович.
До меня неожиданно дошло, что сидящий передо мной рыжеусый боец в грязном монгольском халате и есть барон Унгерн. Должно быть, озарение это отразилось у меня на лице и стало заметно собеседнику. Он прищурил свои голубые глаза и задал неожиданный вопрос:
– Как зовут отца? Жив ли? Чем занимается?
– Иван Иванович Ивановский, профессор Казанской духовной академии.
– Ого, Иван Иванович, да еще и Ивановский! На ходу придумываешь?
– Нет, так уж дед назвал отца.
– Ну допустим… А что ты, братец, в моей штабной юрте делал? Шпионил, поди?
– Я же говорю, у меня дело к вам. Вы же барон Роман Федорович Унгерн?
– Если уж быть совсем точным, то Роберт Николай Максимилиан Теодорович фон Унгерн-Штернберг. У нас в роду принято было давать детям тройные имена.
– У меня вот к вам записка от Рериха…
Унгерн выхватил из моих рук письмо, поднес его к свету керосинки и, нахмурив лоб, пробежался глазами по строчкам. После этого он отложил бумагу в сторону, поднял с пола лампу и, поднеся к моему лицу, стал пристально глядеть мне в глаза. Я вспомнил наказ Рериха не отводить взгляда и вести себя спокойно. Держался как мог, но во всем происходящем присутствовал какой-то невыразимый словами комизм, и я неожиданно для себя, да и, пожалуй, для барона улыбнулся.
– По глазам вижу – честный, – констатировал барон. – Печатать на машинке умеешь?
– Могу.
– Хорошо, назначаю начальником штаба Азиатской конной дивизии!
– Начальником штаба? Я не военный, рассчитывал на место в штабе, но начальником штаба…
– Станешь военным!
Спорить с Унгерном было бесполезно и небезопасно.
Вынув из темноты химический карандаш и полевую книжку, он положил на нее записку Рериха пустой стороной вверх и, что-то наскоро написав, свернул и передал мне: