Урга и Унгерн
Шрифт:
Это были композиционно выверенные работы, в которых очень органично отражалось представление о монархии, буддизме и, пожалуй, о чем-то еще, добавленном художником от себя лично.
– Это что же, ташур у дракона в лапах?
– Да, ташур как символ власти и череп как напоминание о бренности жизни человеческой. – Я старался уловить настроение барона. По-моему, он был настроен благодушно.
– Молодец, Ивановский! Сам рисовал?
– Нет, мне Бурдуков с идеей помог, он же нашел и художника.
– Одобряю, видно, мастер руку приложил! Я тут просил мне набросать эскиз новых денег монгольских. Доллары планирую бумажные печатать. Так мне такой примитив принесли, что я чуть ташур из рук не выронил. Знаешь что, подключайся-ка ты к этому вопросу. Бурдукова бери в помощь, художника своего тоже, и всем табором к Вольфовичу в Консульский поселок, Жамболон проводит! Вольфович задачу поставит, что там на этих долларах монгольских нарисовать. Сделай, дружок, в том же духе, что и тут, а эти бумаги оставь, я в мастерские сам передам, нам уже кокарды отливать пора, а то к празднику можем не поспеть.
Я был рад тому, что барон так быстро принял нашу с Бурдуковым работу, однако вспомнил, как Рерих настойчиво советовал мне не показываться на глаза Вольфовичу. Тот, по мнению Рериха, был человеком неглупым и опасным… Жамболона встретил перед выходом из юрты, он удивительным образом появлялся в нужном месте в самый подходящий момент. Я наспех объяснил ситуацию и попросил проводить в Консульский поселок.
– Вольфович шибко хитрый жид, – прищурившись, произнес Жамболон. – Глаза и уши держи открытыми тогда и говори поменьше, так всем будет хорошо.
Рерих скрывал от меня участие Жамболона в плане побега, не исключаю, что и Жамболон не знал о том, что я теперь с ним в одной упряжке. Тем искреннее я ценил его бесхитростную заботу, тем внимательнее я прислушивался к его советам. Прибыв в поселок, мы поднялись по террасам к отдельно стоящей импани, огороженной невысоким забором. Жамболон остался у ворот, махнув рукой в сторону одноэтажного здания с двустворчатой невысокой дверью.
Я пересек двор, постучал в двери и, не дождавшись приглашения, распахнул створки и вошел внутрь. В доме было темно, хотя снаружи еще светило солнце. Стоял церковный запах горящего воска и монастырских благовоний. Я стянул сапоги и прошел по коридору в центральную залу. Старался идти, громко топая, чтобы хозяин услышал мои шаги и не принял бы меня за вора.
– Есть кто живой? – спросил я бесстрастным и нарочито спокойным тоном.
Из центральной залы доносилось бормотание, в коридор проникали мерцающие пятна света. Это был свет от огромной семисвечной меноры, находившейся над импровизированным алтарем. На нем я увидел кубок и плетеный хлеб на продолговатом блюде.
Человек в ермолке стоял ко мне спиной. Он наверняка слышал мои шаги и возглас, но не обратил на меня никакого внимания. Раскачиваясь из стороны в сторону, он распевал свою молитву, и мне стало неловко. Не хотелось нарушать ритуал, но и уйти теперь я не мог. Решил подождать окончания, с любопытством разглядывая немногочисленные предметы культа, скупую обстановку, состоящую из кровати, стола и одного стула, обратил внимание на чистоту и порядок, царившие в сумраке залы.
Хозяин дома отпил из кубка и, бережно поставив его на стол, продолжил свою молитву, прикоснувшись к плетеному хлебу, после чего не спеша преломил его и, пару раз обмакнув в небольшую чашу, положил себе в рот. Некоторое время он молча стоял перед массивным семисвечником, потом слегка повернул голову в мою сторону и произнес:
– Господин Ивановский, прошу вас пройти в соседнюю комнату, я сейчас к вам выйду.
Откуда он знает, кто к нему пришел? Я послушно проследовал по коридору к единственной закрытой двустворчатой двери, отворил ее и оказался в скромном кабинете. Посреди располагался письменный стол, на столе горела керосиновая лампа. В комнате было тепло, оно исходило от встроенной в стену округлой печи. Были еще несколько полок с книгами и вместительный несгораемый шкаф. За столом виднелась высокая резная спинка мягкого кресла, над ним на стене висела украшенная камнями и расшитая золотыми нитями еврейская шестиконечная звезда.
– Маген Давид, что значит «щит Давидов», – пояснил приятный негромкий голос, который заставил меня вздрогнуть от неожиданности. – У индусов этот знак называется Анахатой и обозначает место в самом центре грудной клетки, где, по древним поверьям, обитает джива, то есть душа, или жизнь.
Я повернулся. Передо мной стоял довольно крупный мужчина с большим носом и высоким лбом. Густые кудри его были седыми, хотя по возрасту я не дал бы ему больше пятидесяти. Классический тип еврея, если не принимать во внимание рост и фигуру. Речь его была лишена тех карикатурных оборотов и забавных интонаций, которыми обильно приправляют свои диалоги российские иудеи.
– Само слово «джива» этимологически родственно русскому «жизнь», что совсем не странно, ведь оба термина принадлежат к одной языковой семье, называемой индоевропейской.
– Любопытно, – ответил я уклончиво. – Звучит действительно похоже. Но ведь в данном случае шестиконечная звезда – это символ иудейский?
– Я иудей, если вы об этом… Иудей, который верит в реинкарнацию, как верят в нее индусы. Иудей, который иррационален, как исламский суфий. Иудей, которому равно близки идеалы буддизма и мрачные практики шумерских язычников. А еще, как и местные тюрки, я поклоняюсь богу Тенгри.
– А разве иудеи могут поклоняться языческим богам?
– А разве язычники не могут быть иудеями?
– Не встречал среди кочевников иудеев, – улыбнулся я Вольфовичу.
– Между тем кочевники-иудеи были раньше распространенным явлением. Вы ведь наверняка слышали о Хазарском ханстве? Этот вольный тюркский народ исповедовал иудаизм, что, впрочем, не мешало ему верить и в своих древних божеств.
– Я не очень-то разбираюсь в иудаизме, но разве в нем нет догмата о том, что Бог един?
– В нем много чего есть. Я бы даже сказал, в нем мало чего нет. Большинство рассматривает иудаизм как религию, я же склонен считать его философией, а посему ваш догмат о единстве Бога ничуть не противоречит пониманию того, что единый Бог имеет множество образов и имен. Христиане в Сирии называют Его Аллахом, но от этого не становятся мусульманами. На арамейском Бога зовут Элах. А родственное этим словам иудейское «Элохим» имеет как единственное, так и множественное число и тоже обозначает «Бог». Если Бог действительно един, зачем тогда множественное число?