Увертливый
Шрифт:
Несмотря на свою начитанность, в душе он оставался восторженным, импульсивным ребенком. Он мало общался с умудренными личностями. Они его почему-то недолюбливали. Он казался им подозрительным излишне самостоятельным чужаком. Чего стоила его любовь к серьезной музыке. Такое увлечение воспринималось бывалыми людьми, как ненормальность, вроде коленки вспять.
Это не значило, что в Большом зале консерватории, куда он скоро поднялся, сплошь собирались чокнутые. В подавляющем большинстве здесь были свои люди, выросшие в музыкальной, артистической, интеллигентской среде, впитавшие классику, как говорится, с молоком матери и посещавшие эти концерты не потому, что они им были нужны, а по традиции, из чувства солидарности, чтобы поддержать исполнителя или, просто, компанию.
Концерты Моцарта были одними из тех лакомств, которыми Галкин любил себя тешить. Особенно нравился двадцать первый концерт. В частности – вторая часть его. Когда от зыби оживленной первой части музыка переходила к плавной баюкающей волне анданте, в нем все замирало. Это было похоже на диалог: тихий робкий вопрос, обращенный к небу, и пронзительный трагический ответ из поднебесья. Там, плавно размахивая крылами, кружила большая белая птица. Цепляясь друг за друга, звуки со стоном и всхлипами падали в Петино сердце и там словно кровью наливались печалью. Рядом с этим все начинало казаться и мелким, и пресным.
Сегодня нота трагического предчувствия звучала особенно сильно. То ли это зависело от исполнителя, то ли от настроя души самого слушателя, но никогда раньше сумрак сгустившийся над головой не казался таким беспросветным. Музыка подтверждала догадку, что во многих несчастьях виноваты мы сами, ибо нам свойственно притягивать на свои головы беды.
Когда по дороге к дому, Галкин проходил темное пустынное место, он услышал за спиной шаги, даже не шаги, а присутствие соглядатая, столь же искусного, как тот, что шел за ним в Риме. Петр натянул перчатки, «включив пропеллер», повернул назад и увидел того, кого ожидал увидеть, кто по всем расчетам должен был оказаться здесь. Находясь под впечатлением концерта, Галкин немного расслабился, но быстро собрался: на припорошенной дорожке, держа наготове пистолет Макарова, стоял Виталий.
По заведенному правилу, в таких случаях необходимо было разрядить оружие, что Петр не замедлил сделать. Осторожно разжав пальцы Виталия, он взял из его руки пистолет, вынул обойму, извлек и пересчитал патроны. Не хватало двух штук. Это значило, что один патрон был использован, а другой – оставался в патроннике. Передернув затвор, Петя разрядил оружие, поймав блестящую «куколку» в воздухе, расстегнул у Чернова пальто и, дотянувшись до висевшей под мышкой кобуры, извлек запасную обойму и опустошил ее. Собрав все «куколки» в горсть, размахнувшись, бросил на обочину. Со страшной силой патроны ушли в снег до самой земли. Затем он совершил обратные действия: вставил запасную обойму в кобуру, а рабочую – в пистолет, застегнул Чернову пальто, всунул в руку оружие и прижал пальцы. Отойдя на прежнее место, – «вышел из пропеллера» и направился к дому.
Очень скоро за спиной послышались щелчки, а потом – брань. Догадавшись, что обезоружен, Чернов еще не думал сдаваться. Он стремительно приближался, пытаясь совместить несовместимое: максимальную скорость и скрытую поступь, рассчитывая воспользоваться рукояткой пистолета, как молотком. Только теперь Галкин догадался, что у его «приятеля» – хитрые подошвы. Но, если прислушаться, их все равно было слышно. Петр все рассчитал: в нужный момент он развернулся, сделал «невидимый» выпад и упал на одно колено.
Он не хотел зла Виталию, только пытался погасить агрессию. Галкин боялся, что «приятель» ударится головой. Слава богу, этого не случилось. Чернов продемонстрировал класс: он не упал, а мягко (профессионально) кувырнулся через голову на припорошенном снегом асфальте, и вскочил на ноги. Для поседевшего мужика сорока пяти лет это само по себе было круто. Он допустил лишь одну оплошность: выполняя трюк, не сумел удержать оружия. Галкин подошвой прижал пистолет к асфальту. Мгновение они без звука смотрели друг другу в лицо. Затем Петр ногой швырнул пистолет вперед: «Возьми игрушку, Шериф».
«Хочешь сказать, ты меня не боишься?» – спросил Чернов, подбирая оружие.
– Не желаю тебе ничего дурного.
– Верится с трудом.
– Объяснись.
«Баркову и Фабио, ты тоже не желал ничего дурного!?» – спросил Виталий, поднимая оружие.
– Ничего. Хотел только, чтобы Бульбу вернули домой.
– И поэтому обоих засадил в каталажку?
– Я их предупреждал, убеждал и словами, и делом: это кончится плохо. Мне казалось, в отношении с Фабио ты действовал со мной за одно.
– Когда он схлестнулся с Барковым!
– В ваших разборках я не участник.
– Ты всегда был сам по себе.
– Откуда ты знаешь?
– Это я уж давно разыскал тебя в городе и по просьбе Барклая наблюдал за тобой. Ну ладно. А что ты сделал с Ворониным? И ему ты тоже не желал дурного?
– Абсолютно! Водитель не справился с управлением.
– Откуда ты знаешь?
– Я был вместе с ними в машине, когда ты звонил, требуя высадиться.
– Я это чувствовал! Но тогда почему же ты цел?
– Повезло. Посчастливилось выскочить.
– Гнида поганая, врешь ведь!
– Зачем же мне врать? Как прокурору тебе здесь не к чему придраться. Но, как у «Шерифа», у тебя могут быть претензии. Впрочем, как и у меня к «Шерифу».
В это время у Пети зазвонил телефон.
– Я слушаю!
– Галкин?
– Да.
– Это Румянцев. Вы где сейчас?
– Возвращаюсь с концерта домой.
– Вы все-таки были в Консерватории!?
– Ну да! Разве я не сказал?
Услышав это, Шериф разразился проклятьями: «Ну и сука же ты! Даже если придет конец света – не пропустишь удовольствия!»
«Будьте осторожны! – продолжал Румянцев. – Вас может поджидать Чернов. Он опасен. Он успел пристрелить Таранова после того, как того задержали.»
– Я же предупреждал!
– Мы не ожидали! Но теперь я предупреждаю вас!
– Спасибо!
«У меня все. Ну, пока», – следователь положил трубку.
«Румянцев?» – спросил Чернов, расстегнул пуговицу и полез рукою за пазуху.
– Он самый. Ты это зря.
– Что зря?
– Зря ищешь: вторая обойма – тоже пустая.
– Ты что, меня раздевал? Нет, честное слово, ты – дьявол!