В битвах под водой
Шрифт:
– Что же, всю войну не будете спать?
– Потом, видать, привыкнем. Сразу так... трудно. Я думал, что... Совсем иначе думал, а они, оказывается, могут на нас наступать. Вот гады-то... Город... название не запомнил.
– Ломжа.
– Да, Ломжа. Заняли?
– Ну, заняли. А мы потом Берлин займем. Вы хотите воевать без жертв, что ли?
– Может, ваша правда...
– Спите спокойно. Фашистов разгромим и Гитлера к стенке поставим. Но, конечно, не сразу.
– Потом-то разгромам, но пока...
– Жить надоело.
– Товарищ старший лейтенант, - полушепотом докладывал мне дежурный по кораблю.
– На лодку просит разрешения пройти учитель... тот... Рождественский. Пропустить?
– Зачем ему?
– удивился я.
– Говорит: решил уехать домой, хочет проститься с друзьями...
– С какими друзьями?
– С дядей Ефимом, они соседи, и еще... с другими рабочими...
– А Ефим Ефимович не хочет выйти к нему?
– Там, говорит, темно. Затемнение же, кругом ни зги не видать. Потом, он говорит, хочет и с нами со всеми проститься...
– Куда он едет?
– Говорит, домой. В Белоруссию, наверное... Алексей Рождественский после освобождения Западной Белоруссии Советской Армией приехал в Севастополь и поступил на работу по специальности - преподавателем средней школы. Будучи честным тружеником, Рождественский быстро завоевал авторитет и у детей, и у благодарных родителей.
– Пусть пройдет!
– разрешил я.
– Есть!
– коротко ответил дежурный и выбежал из отсека.
Обойдя помещения носовой части корабля, я направился в центральный пост и у трапа входного люка лицом к лицу столкнулся с запыхавшимся Рождественским.
Высоко подняв голову, он пистолетом направил на меня свою седую козью бородку и хотел что-то сказать, но я опередил его:
– Здравствуйте, Алексей Васильевич! Что с вами? На вас лица нет.
– Неудобная лестница... крутая очень, - он бросил взгляд на вертикальный трап, соединяющий центральный пост с боевой рубкой.
– Это с непривычки, Алексей Васильевич. А мы вот считаем, что он очень удобный. На корабле есть трапы гораздо менее удобные... Вы ищете Ефима Ефимовича? Он, наверное, в машинном отсеке, - я показал в сторону кормы.
Осунувшееся лицо, потускневший взгляд и озабоченный вид Рождественского говорили о том, что дело здесь не только в усталости от подъема по неудобному трапу.
– Вы чем-то очень озабочены, Алексей Васильевич, - заметил я.
– Как же, как же, товарищ... старший лейтенант. Война ведь началась... да какая война! С каким врагом! Не могу быть спокойным...
– Враг как враг, Алексей Васильевич, фашистская Германия, - вмешался в разговор вошедший в это время в отсек Иван Акимович.
– В том-то и дело, что Германия.
– Рождественский повернулся в сторону Станкеева.
– Будь это другая страна, мы могли бы победить...
–
– протянул Иван Акимович.
– А Германию, вы думаете, мы не победим?
– Да... откровенно говоря... трудно будет, очень трудно, если даже и победим.
Все переглянулись. Вахтенный матрос прыснул, но, встретив суровый взгляд дежурного, подавил смех.
– Да, будет трудно, но мы победим! Непременно победим, Алексей Васильевич! Это точно! И не надо опускать голову. Я всегда считал вас оптимистом.
– Эх, милый мой, трусливый оптимист хуже любого пессимиста...
– А вы что - считаете себя трусом, так?
– смеясь, бросил Станкеев.
– Да, я, пожалуй, скорее труслив, чем... храбр.
– Напрасно вы поддаетесь панике, Алексей Васильевич.
– Иван Акимович нахмурил брови.
– Я бы постеснялся на вашем месте. Все уважают вас за ваш честный труд, любовь к детям и усердие в работе, а вы... вот... извините меня, распустили нюня... Конечно, нам всем предстоят большие испытания, но разве это значит, что мы должны опустить руки?
В отсек вошел Ефим Ефимович. Ему кто-то сказал, что на корабле Рождественский.
– А-а, Леша! Ты что это в такую поздноту? Тебе бы сейчас в самую пору тетради проверять...
– Нет, Ефим, тетради летом не проверяют... а потом - сейчас... война, не до того...
– Ну что ж, что война? Не перестанут же дети наши учиться, а учителя учить!.. Да ты что, струсил, что ли, на тебе лица нет!
– Ты прав, Ефим Ефимович, он-таки струсил, - как бы подытожил Иван Акимович и вышел из отсека.
– Ефим, я решил забрать своих домочадцев и сегодня же ночью ехать к себе в деревню. Здесь я уже не нужен. Здесь будет горячо, а я уже стар стал, не годен для войны. В деревне спокойнее... Я пришел проститься с тобой и попросить немного денег, в дороге потребуется много..."
– Ты что? С ума сошел?
– Метелев не верил своим ушам.
– Зачем же ты поедешь на запад "к себе в деревню"? Если хочешь бежать, беги на восток. Вот детей и женщин эвакуируют, и поезжай с ними в безопасные места... И денег особо больших не надо будет...
– Нет, нет, нет! Я решил ехать домой, к родственникам. Умирать - так вместе... у меня там дети, внуки...
– Зачем же умирать?.. Мы победим!
Никакие аргументы не помогли. Нам не удалось убедить Рождественского не ехать к себе в деревню, которая находилась где-то за тысячи километров от Севастополя, в Западной Белоруссии.
Ефим Метелев долго возмущался малодушием своего соседа по квартире, уговаривал и ругал его последними словами, но, видя, что тот стоит на своем, в конце концов смягчился и даже дал ему на дорогу денег. Рождественский на прощанье обнял и расцеловал Метелева и, пожав руку всем остальным в отсеке, стал взбираться по крутому трапу.