В садах чудес
Шрифт:
В музее Пауль, минуя группы, старательно слушавшие гидов, направлялся в тот зал, который его интересовал сегодня. Молодой человек останавливался против той картины или скульптуры, которая его привлекала сегодня, сию минуту, и подолгу рассматривал это произведение искусства. Он смотрел на картину или статую, потому что ему этого хотелось, а не потому что данная картина или статуя считалась выдающейся. Пауль и сам сознавал, что таких наслаждающихся внутренней свободой счастливцев не так уж много.
Сумрачным утром, холодным и сырым, Пауль заглянул в музей ненадолго. После очередного визита в редакцию газеты, где должны были опубликовать его короткое эссе об общих направлениях развития современной поэзии, Пауль собирался прямиком направиться в библиотеку. Но вдруг изменил маршрут.
Что потянуло его в музей? Какое-то подсознательное стремление к поиску истинного тепла. Уже неделю примерно он ощущал это стремление — отыскать некое тепло. Это было немного странно, но он как-то даже не очень задумывался над тем, что бы это могло значить. Человек искусства имеет право на самые странные, необъяснимые ощущения и стремления.
Пауль прошелся быстрым шагом по залам, не находя того, что могло бы заставить его почувствовать удовлетворение. Это стремление к поиску сделалось сильным и навязчивым, он уже ощущал его как нечто независимое от его личности, нечто привнесенное. Пауль немного встревожился. Подобные ощущения — не признак ли нервного расстройства? Но тут он почувствовал желанное тепло, близость успокоения. Он вошел.
В зале египетских древностей ему показалось, что все встало на свое место, всему нашлось объяснение. В комнате, где он спал, было холодно. Ночью ему несколько раз снились цыгане у костра. Вероятно, этот сон — реакция на холод. Цыган в Европе еще зовут «египтянами», хотя они выходцы из Индии, должно быть, а не из Египта. И вот возникло подсознательное желание как бы прикоснуться к египетскому теплу. Почему Египет, цыгане? Но ведь он занимался немецким романтизмом. Значит, повесть Ахима фон Арнима «Изабелла Египетская» — о цыганке, о магических действиях; значит, Гофман и гравер Калло с его циклом гравюр, изображающих цыган.
Итак, все стало понятно, все соединилось в одну вполне четкую цепочку логических взаимосвязей. Только где-то в самой глубине души осталось ощущение, что истина — вне этой логики. Но Пауль подавил это ощущение усилием воли, ему не хотелось снова упереться в хаос и непонимание. Ведь хаос и непонимание закономерно порождают страх.
В зале доминировали голубой и коричневый цвета. Казалось, все здесь излучает тепло, то самое тепло, к которому так стремилась душа Пауля. Все выставленные предметы виделись маленькими или, во всяком случае, небольших сравнительно размеров. Вынесенные бурными волнами времени из какой-то давней далекой-далекой действительности, где они жили естественно и обыденно, теперь все эти предметы так хрупки, так беззащитны. Такое чувство одиночества и пережитой катастрофы излучает каждый из них; такая усталая отрешенность и дряхлость чувствуются в камне и темном дереве, из которых все это сотворено. Грация полуобнаженных, оцепенелых фигур, очарование глиняной и деревянной простой посуды. А вот и копия известной настенной росписи — девушки с черными косичками, спускающимися на плечи. Огромные продолговатые глаза, черные зрачки, открытые руки и ступни. Пауль ощутил особенную нежность к этим изображениям, они напоминали цыганскую девушку из его сна. Это тепло, разлитое в воздухе, было, должно быть, теплом земли, где все произрастает легко, где голубизна и чернота и охра — иные, чем здесь, в нашем холодном сумеречном времени — иные — легкие, пронизанные светлым открытым солнцем.
«Надо будет заглянуть сюда еще раз», — подумал Пауль.
На улице его встретила сырость поздней затянувшейся осени, никак не желающей переходить в морозную зиму. Юноша поднял воротник пальто, сегодня он забыл дома шляпу. Все наводило тоскливую неудовлетворенность — сырость и промозглость, стальные трамвайные рельсы, и сам трамвай, подошедший с этим вульгарным раздражающим звоном. До библиотеки надо было проехать несколько остановок. В толчее серых помятых физиономий и серых плотных и неуклюжих одеяний, прикрывающих неуклюжие бледные тела, которые даже ночью обнажают со стыдом. Пауль отвернулся к окну. Уныние шиферных крыш, окон и мостовой все же лучше унылого вида всех этих людей.
В библиотеке надо было оставить пальто в раздевалке, взять книгу, сесть за стол. И… наконец-то отключиться.
Сегодня он взял несколько книг, посвященных Древнему Египту. Но не хотелось вникать в подробные скрупулезные профессорские описания. Тотчас забывались сведения, прочитанные на аккуратных страницах, вылетали из памяти факты и точные цифры. Но нарастало ощущение. Комплекс ощущений, сложных, разнообразных. Снова и снова он любовался всеми этими странно пластичными в скованности фигурами, продолговатыми глазами, черными зрачками, повернутыми в профиль лицами. Многочисленные контурные изображения хищных птиц, коз, быков, гиппопотамов были исполненны странного таинства. Он осознал — почему. В этих существах ощущали божественное начало. Трогательны были маленькие жуки с растопыренными согнутыми лапками, замершие в окружении иероглифических значков.
Но чудеснее всего оказались женщины. Мучительное умиление охватывало Пауля вновь и вновь. Ему не хотелось отрываться от всего этого. Все это было каким-то сладостным, наркотически-сладостным, дурманящим. Он ощущал свое тело, всего себя неуклюжим, тяжеловесным. И некая частица, невесомая, но значимая, его существа, словно бы отделялась в стремлении слиться с этим миром, открывавшимся в книгах.
Пауль просто заставил себя подняться. Все это становилось слишком уж мучительным, похожим на странно затянувшийся оргазм.
И, очутившись снова на улице, он почувствовал уже не раздражение, а даже какую-то благодарность к этой окружившей его обыденности.
Глава третья
Вечерние размышления
Вечерний город, сбросивший с себя бремя дневной, трудовой суеты, казался принарядившимся, легким. Выступающий из тумана свет фонарей наводил на мысли о загадочных женских лицах, празднично-вечерне припудренных матовой пудрой, с подведенными темными глазами. Люди теперь спешили не на службу, не за покупками, но в рестораны, театры, кино. Было приятно идти среди всех этих людей и в то же время не сливаться с толпой, быть иным. От женщин пахло духами. В соединении с пронизавшей вечерний воздух сыростью этот аромат приятно волновал, будоражил воображение.
Пауль шел наугад и размышлял о книгах, которые он просматривал сегодня. Разумеется, текст и иллюстрации содержали в себе определенные знания, некую сумму знаний. Знания, как правило, черпаются из книг, будь-то учебники математики и физики или научные труды по истории Древнего Египта. Правда, существовало еще и то, что принято было определять как «знание жизни». Но к чему это знание жизни сводилось? Фактически к тому, чтобы увериться, что люди часто лгут, говорят одно, думают другое, поступают, руководствуясь третьим; эгоистичны, преследуют свою выгоду. Немного же стоит это хваленое знание жизни! А прочитать гору книг и в результате что-то узнать о дифференциальном исчислении или о династии Рамзесов — боже! Что за насмешка, что за издевательство над неутолимым человеческим стремлением к Познанию с прописной буквы, к тому Познанию, которое должно явиться внезапно и сразу и округло, полно, и в результате некоего волшебного таинственного действия. Так явилось Познание к Адаму и Еве, когда они отведали известный плод. Но, должно быть, такого рода Познание, полученное таким способом, вне длительного изучения каких-то скучных материй, когда насилуешь свой мозг, запихивая в него все эти знания, пытаясь все их запомнить, трудясь в поте лица своего; такого рода Познание, таинственное, цельное, запретно человеку, по-видимому. И только тень, отсвет от этого Познания — в искусстве — в картинах, статуях, стихах.
Пауль остановился, надо было перейти улицу. Мысли прервались. Он вдруг ощутил, как волнительны и мучительны ему все эти размышления. Они мучили и возбуждали. Они требовали пространства более обширного, нежели пространство его комнаты в квартире фрау Минны. И движение по такому пространству должно было быть естественным. В переводе на более простые понятия это означало, что Паулю сейчас необходимо идти вперед по вечерней улице, а не шагать из угла в угол по комнате.
Пережидая вереницу темных автомобилей, Пауль додумал свою мысль о познании. Основное, таинственное, сильнейшее Познание запретно человеку. Кто запрещает? Как именуется этот (или это) кто-то? Высшая сила? Природа? Бог? В данном случае не так уж важно. Важен запрет. Всякая серьезная попытка нарушить запрет должна автоматически вызывать наказание. Как это? А, вот, часы! Его будильник. Стрелки движутся, тиканье равномерно звучит. Но сколько раз, в детстве, он разбирал часы. Он не умел этого делать. Он ломал и портил какие-то детали, пока разбирал. Потом он не знал, как вновь сложить часовой механизм из этой кучи пружинок. И он находил им новое применение: мастерил из них волчки. Волчки получались отличные, кружились подолгу. Ребенок — не часовщик, а человек — не Бог, не высшая сила, не Природа. И вот поэтому…