В стране «Тысячи и одной ночи»
Шрифт:
Как только сказки «Тысячи и одна ночи» достигли Европы, вокруг них завязалась интрига. Анонимность сочинения дала пищу нескончаемым предположениям. Некоторые утверждали, что чтение этих сказок приободряет, поднимая настроение. Другие уверяли: осилить все тома сродни подвигу, после которого впору упасть замертво. Последнее, конечно же, было преувеличением: переводчики, редакторы, наборщики, да и многочисленные читатели, прочитавшие «Тысячу и одну ночь» целиком, от корки до корки, живые тому свидетели.
Сборник «Тысяча и одна ночь» вполне можно назвать сказками в сказке. Главная героиня рассказывает о ком-то, кто в свою очередь рассказывает
Начинается «Тысяча и одна ночь» с того, что некий вымышленный царь Шахрияр уличает свою жену в измене со слугой. И в гневе приказывает казнить ее. Дабы оградить себя от подобного в будущем, каждый день царь берет в жены непорочную девушку, а с рассветом лишает ее жизни. Так продолжается некоторое время – головы невест летят с плеч. Пока женой Шахрияра не становится Шехерезада, дочь визиря. Она с трудом уговаривает отца выдать ее за царя. Но в отличие от своих предшественниц не намерена сложить голову – у нее есть план.
И вот Шехерезаду, уже жену Шахрияра, ведут в царские покои. Прежде, чем возлечь с царем, она начинает сказку, которая к утру остается недосказанной. Желая дослушать ее, царь оставляет Шехерезаду в живых еще на один день. Вечером она продолжает, рассказывая «сказку внутри сказки». И каждый раз к утру сказка остается недосказанной. Царю приходится сохранять Шехерезаде жизнь еще на день – чтобы дослушать.
Так проходит тысяча и одна ночь. За это время Шехерезада рассказала немыслимое для одного человека количество историй, сказок и притч. А также родила царю трех сыновей, усмирила его гнев и осталась царицей.
В восемнадцатом – девятнадцатом веках западная литература и изобразительное искусство находились под сильным влиянием сказок «Тысячи и одной ночи». В моду вошла восточная тематика. Стали популярными картины с полуобнаженными прелестницами в изящных позах на фоне интерьеров гарема, будоражащие фантазию изображения дворцов с куполами, сценок из жизни арабского двора, утопающего в невиданной роскоши. Сказки «Тысячи и одной ночи» глубоко проникли в западную культуру, их влияние отразилось на всем: от одежды до мебели, от обоев до архитектуры…
Следы этого влияния сохраняются до сих пор. Достаточно побывать в курортном городке Брайтон, что в графство Восточный Суссекс, и посмотреть на «Королевский павильон» – результат увлечения британского принца-регента Востоком.
Мой отказ от арабского скакуна поверг Абдельмалика в уныние. Он пытался переубедить меня: приняв его подарок, я тем самым окажу честь не только ему, но и всем его предкам по мужской линии.
На следующей неделе за тем же столиком в кофейне «Лугано» между нами вновь зашел разговор о притчах.
Абдельмалик прочертил пальцем в воздухе горизонтальную линию.
– Жизнь марокканца можно сравнить с балансированием на туго натянутом канате, – сказал он. – Все дело в том, что мы верим: Всевышний видит нас. Стоит нам пошатнуться, как Он пришлет ангелов – они не дадут упасть. – Абдельмалик хлопнул ладонью по крышке стола. – Ну, а если ангелы не подоспеют, значит, так угодно Всевышнему.
Официант принес свежезаваренный кофе. Когда он ушел, Абдельмалик продолжил.
– Притчи – отражение нашей жизни. В притчах грань между счастьем и несчастьем невероятно тонка. Так было всегда. Мы это знаем, и потому мы такие, какие есть. В течение жизни человек способен познать все: богатство и бедность, достаток и нужду… Это как американские горки: то вверх, то вниз… И можно жить богатой, полной жизнью, в то же время оставаясь бедным.
Я спросил Абдельмалика о джиннах.
– Для меня они настоящие – как посетители за соседними столиками, как эта вот чашка кофе, – сказал Абдельмалик. – И пусть их не видно, я знаю: они здесь, рядом.
– Но все же откуда такая уверенность?
– Вот скажи: ты видишь воздух? – спросил Абдельмалик.
– Нет.
– Но при этом не сомневаешься в его существовании, так?
Я спросил Абдельмалика: пытался ли он отыскать свою притчу?
Абдельмалик с усмешкой сдвинул солнцезащитные очки на голову.
– Похоже, ты говорил с бербером.
– Тебе известна эта традиция?
– Конечно.
– А где бы ты искал в первую очередь? – спросил я.
– Возле святилища, – ответил Абдельмалик. – Но начать поиски так вдруг, ни с того, ни с сего, нельзя.
– Почему?
– Прежде необходимо подготовиться.
– Это как?
– Надо научиться смотреть на мир другими глазами.
Абдельмалик пояснил: взгляд должен быть незамутненным, как у ребенка.
– Бегун не выходит на дистанцию без разминки, – сказал Абдельмалик. – Так же и ты: надо подготовить свой ум, прежде чем нагрузить его работой. На Востоке об этом знают давно, а вот на Западе все еще не догадываются.
– И как подготовить?
– Избегай предвзятого отношения к чему бы то ни было, -посоветовал Абдельмалик. – И тогда мир откроется тебе.
На следующий день я сидел в саду и читал, время от времени поглядывая на черепах, вытаптывавших лабиринты в густой растительности. На ярко-синем небе золотым диском пламенело солнце; я наслаждался покоем.
Вдруг краем глаза я заметил тень – она то двигалась, то замирала, – и услышал шаркающие по терракотовой плитке шаги. Подняв голову, я разглядел Хамзу – приближаясь ко мне, он нервно сжимал свою любимую шерстяную шапку.
– Месье Тахир, простите меня, – начал он.
– Простить? За что?
Сторож, кусая нижнюю губу, ответил не сразу.
– Хамза, что стряслось?
– Я ухожу на другую работу, – сказал он.
– Но, Хамза… ты ведь проработал здесь двадцать лет!
– Да, месье Тахир, это так – двадцать лет.
– Что стряслось? Давай поговорим – все можно обсудить.
Опустив глаза, Хамза покачал головой:
– Мне стыдно.
При первом же взгляде на сказки «Тысячи и одной ночи» было ясно: каждый читатель найдет в них что-то свое. И предприимчивый издатель смекнул: если переписать сборник языком попроще и убрать излишне откровенные места, получатся детские сказки. Со временем они так полюбились, что никто уже и не помнил, что изначально собрание предназначалось исключительно для взрослой аудитории и представляло собой литературу развлекательную, которую следовало держать от детей подальше. Однако некоторые переводчики, в том числе Бёртон, в своих переводах строго придерживались оригинала. В эпоху затянувшейся на десятилетия строгой викторианской морали Бёртон делал ставку на присутствовавшие в сказках многочисленные намеки на непристойности и откровенную похоть, надеясь привлечь внимание самых разных слоев светского общества, падкого на подобное чтиво.