В стране «Тысячи и одной ночи»

Шах Тахир

– Лентяй мой муж, вот он кто. И куда только глаза глядели, когда замуж выходила? Ну да что там, молодой была, глупой.

– Он работает?

– Какое там! Слишком ленив, чтобы работать. Утром просыпается и тут же из дома – в кофейню возле набережной Кор-ниш. День-деньской там рассиживает, попивает себе кофе, курит, болтает с дружками. Уж поверьте мне, я знаю, что говорю.

– Это в какой же кофейне он бывает? – переспросил я.

– Я же сказала: возле набережной.

– Кофейня «Мабрук»?

Зохра так и застыла.

–

Она самая.

Доктор Мехди мог и не рассказывать притчу об индийской птичке – это была одна из любимых притч отца. Я так часто слышал ее, что стоит мне закрыть глаза, как я вижу: отец сидит в огромном кожаном кресле, готовый начать.

– Давным-давно, когда у верблюдов не было горбов, когда птицы летали вверх тормашками, в большом городе Самарканде жил купец. Семьей он так и не обзавелся, а была у него маленькая птичка – удод, которую он любил больше жизни.

– Однажды купец собрался по делам в Индию. Помня, что его удод родом из Индии, он спросил птичку: что ей привезти? Птица попросила отпустить ее на свободу, но купец отказался. «Я слишком сильно люблю тебя, чтобы отпустить», – возразил он удоду. «Тогда пойди в лес и крикни так, чтобы слышали все птицы: я, мол, жив-здоров, только сижу в клетке», – попросил удод.

– Приехав в Индию, купец так и сделал. И только он возвестил о судьбе удода, как дикий удод, сидевший высоко на ветке, упал к его ногам замертво.

– Купец расстроился, ведь он невольно стал причиной гибели одного из родственников своего любимца. Вернувшись домой, он рассказал обо всем удоду. Услышав такую печальную весть, удод упал с жердочки на пол клетки и испустил дух.

– Видя, что удод мертв, купец открыл дверцу клетки и вынул обмякшее тельце, положив его возле окна. Но едва он так сделал, удод встрепенулся и вылетел в окно – только его и видели.

Разыскав в трущобах лачугу Хамзы, я упрашивал его вернуться, но он не соглашался. Я совершенно не представлял, что вынудило его уйти. В стране с работой и без того туго, а если на шее еще жена, шестеро детей и многочисленные родственники, увольнение равносильно самоубийству.

Когда я вошел в лачугу из двух комнат, жена Хамзы тут же смахнула с низенького столика вязание и спешно принялась заваривать чай, угощая меня как дорогого гостя.

– Может, я тебя чем обидел? – спросил я у Хамзы.

Сторож опустил глаза, разглядывая свои руки.

– Нет, что вы, месье Тахир, ничего подобного.

– Тогда в чем дело?

Хамза снова уставился в пол. Мне показалось, он вот-вот заплачет.

– Я не оправдал вашего доверия, – признался он.

На следующей неделе позвонил Оттоман – бывший вор, а ныне деловой человек. У него был ко мне срочный разговор. Я спросил, знает ли он, где находится кофейня «Мабрук».

– Да я в ней полжизни провел, – ответил Оттоман.

Часом позже я уже сидел за своим столиком, передо мной дымился в чашке черный кофе. Оттоман обещал не опаздывать, однако пунктуальность марокканцам не свойственна.

По соседству сидел небритый мужчина средних лет: короткая шея, толстые пальцы, от левого глаза до подбородка шрам. В пепельнице рядом с его чашкой высилась гора окурков – видимо, он здесь с раннего утра. Я и раньше встречал его в кофейне – он всегда садился на одно и то же место. Перегнувшись через столик, я спросил: имя Зохра ему что-нибудь говорит?

Мужчина вздрогнул. Он прижался к спинке стула – как будто его пригвоздили, лицо исказила гримаса боли.

– В моем доме работает одна женщина по имени Зохра, – пояснил я.

– Месье, – тихо забормотал он, – мне за нее так неловко. Правда, уж поверьте мне.

Тут в кофейню стремительно вошел Оттоман. На нем был деловой костюм из твида, поверх – габардиновый плащ. Аккуратно сложенным зонтом он помахивал как тростью.

Абдул Латиф принес ему пепельницу и чашку кофе. Мы поздоровались, обменявшись любезностями.

– Альхамдулилла! – Хвала Аллаху! Я в полном здравии, -ответил он на мой вопрос.

Я отпил кофе, ожидая, когда Оттоман заговорит о деле.

Какое-то время он всматривался вдаль – на Атлантический океан, устремлявший волны к берегу. Потом снял очки и потер переносицу.

– С тех пор, как мы встретились у могилы Хишама, – начал он, – я все думал о нашем друге, о том, что для него было важным.

– Марки, – сказал я.

– Да, конечно, – улыбнулся Оттоман. – Но не только.

– Еще – поучительные истории.

– Именно! Излюбленное занятие Хишама. Он был великолепным сказителем.

– Да, он умел рассказывать.

Сидя в любимом кресле, Хишам мог говорить с утра до вечера. И мысль о том, что после беседы с ним человеку становится лучше, давала ему утешение.

– Я хочу, чтобы о наследии Хишама помнили, – сказал Оттоман. – Хочу, чтобы другие на примере историй учились различать добро и зло – как Хишам, слушавший в детстве притчи своей бабушки.

– Но в наше время все только и смотрят, что сериалы, – сказал я. – Сериал заменяет людям притчу.

Оттоман придвинулся ближе, опираясь рукой о мое колено.

– Мы можем изменить положение вещей, повернуть время вспять, – с жаром зашептал он. – Мы можем побороть систему, и сказители снова заговорят.

Вернувшись домой, я застал Османа взволнованным – он беспокойно расхаживал туда-сюда. Рядом с ним стоял высокий, худощавый мужчина в джеллабе необычайно яркого зеленого цвета. Он был в очках-авиаторах и производил впечатление актера из индийского фильма.

– Это Лайачи, мой брат, – нервничая, представил мужчину Осман. – Ему тридцать один, и он ищет работу.