В тюрьме и на «воле»
Шрифт:
Мы запеваем песню забастовщиков Измира, но во дворе уже
раздаются резкие свистки жандармов.
— Прекратить пение! Марш по камерам... по камерам!
Начинается вечерняя поверка. Надзиратели
пересчитывают арестантов. Но в этот вечер творится что-то необычное. На
поверку пришли прокурор, начальник тюрьмы и начальник
жандармерии. Сначала распихивают всех арестантов по
камерам, потом вызывают по одному и обыскивают. После обыска
выстраивают
Несколько жандармов и надзирателей обходят камеры.
Слышен только звон кованых сапог. Вдруг один из жандармов
орет:
— В постели Большевика найден нож. Взять вместе с ним
и Типуки!
— Бросить их в карцер! Потом поговорим с ними.
Офицер постукивает хлыстом по голенищу. Начальник
тюрьмы щелкает табакеркой и отправляет в нос огромную
понюшку табаку. Калафатчи — Бесстыжий Глаз,—
осклабившись, смотрит на прокурора. Мерзавец мстит.
Арестантов снова загоняют в камеры. Закрывают двери,
задвигают засовы. Темнеет. Мой товарищ широкими шагами
меряет камеру. Ерошит свои рыжие волосы,— кажется, что они
встали дыбом; бормочет что-то про себя, несколько раз
повторяет сложенные им строки:
Среди безмолвия —
молчим...
Но патрон в ружейном стволе и в молчании страшен,
И не сыщется голос другой на земле
Сильней, чем молчание наше!
УДАВ И ГИЕНА
Медленно тянутся дни в тюрьме. Прожить до вечера день -
один из многих бесконечных дней долголетнего заключения
бывает так же трудно, как растопить смолу теплом своего
дыхания. Как тяжелые паруса в безветренную погоду, повисло
время на часовых стрелках. Минуты иногда кажутся годами.
На первый взгляд все дни похожи один на другой. Но
не думайте, что в четырех стенах тюрьмы жизнь не идеэ
вперед. Нет, и среди этих сырых камней продолжается борьба.
И закованные в цепи дни вовсе не выпадают перед нами,
одинаково повторяясь, как шесть граней игральной кости.
Полночь. Тусклый, мигающий свет ночника режет глаза,
Неожиданно дверь камеры распахивается. Входят
жандармский офицер и старший надзиратель. Обращаясь ко мне,
офицер говорит:
— Одевайся! Господин вали требует!
Собственно говоря, мне не нужно одеваться, только
натянуть туфли. Товарищ молча смотрит на меня. Наверняка
у него в голове, так же как и у меня в тог миг, мелькают одни
и те же тревожные мысли.
Под конвоем выхожу из тюрьмы. Идем... Особняк вали
стоит на берегу моря. Каменное здание увито плющом. Вокруг
дикие
парохода. Если бы не эти огоньки, можно было подумать, что
находишься в лесу. Свежий воздух ударяет мне в голову.
Жандармы останавливаются у ворот особняка вали. Офицер
пропускает меня вперед. Поднимаемся по лестнице.
Широкая софа. У высоких дверей стоит полицейский
комиссар. На каждой створке резные вензеля султана Абдул-Хами-
да. Входим в просторный кабинет. Большие окна выходят на
море, на полу ковры. Старинные письмена и роспись на
потолке и стенах. Старое кресло султанского губернатора. Кемали-
сты — эта кучка политических спекулянтов, представляющих
интересы крупной буржуазии и помещиков, — оставили в
неприкосновенности государственную машину султанов. Они
только навели на ней республиканский глянец, наклеили на
этот аппарат насилия и произвола лишь этикетку «Т. С.»
(Turkiye Cumhuriyeti - Турецкая республика). Губернаторы,
генералы, судьи, чиновники, офицеры, полиция и
жандармерия — все это осталось от старой, монархической Турции.
Темнолицый старик с жирной, в несколько этажей шеей
и обвисшими щеками развалился в глубоком кресле. Сразу
узнаю в нем вали. Его прозвали Толстопузым Арабом. Рядом
с ним прямо, словно проглотив палку, сидит сухопарый
блондин с сигаретой в зубах. У него взгляд голодной гиены.
За спиной у меня стоит офицер.
Вали с шумом пьет кофе, вертит чашку на кончиках
пальцев, словно собирается показывать фокусы. Этот мешок мяса
давно уже снискал себе репутацию жестокого палача. В Ар-
твине и Арданоше по его приказу тысячи армян — женщин,
стариков, детей — были сброшены с обрыва и утоплены в
реке Чорух. Он злейший враг лазов. Сколько лазских деревень
он сжег! До сих пор стоят развалины села Джано. Этот
вали — один из кровавых насильников, чьими руками анкар-
ские правители осуществляют свою политику тюркизации;
национальных меньшинств.
Я стою перед столом. Вали и сухопарый разглядывают меня
с ног до головы. Я же смотрю им прямо в глаза. Не знаю,
с какой стороны они набросятся на меня.
Туша вали качнулась, и голова его выдвинулась вперед.
В этот момент он чем-то напоминает удава. Но я перед ним
не кролик. Наконец губы вали задвигались.
— Кто такой коммунистическая партия? — хрипит он.
«До старости дожил, а ума не нажил!» — чуть не