Валдаевы
Шрифт:
— Дурак я, что ли? Чтобы я из-за тебя, паскудины, на каторгу пошел? Ха-ха! Погоди маненько! Ты сама с собой сотворишь такое, — черту тошно будет. Скажи лучше, деньги мои целы?
Ульяна достала из подпола пухлый бумажник и увесистый мешочек с монетами, положила перед Елисеем:
— Сосчитай…
Роман Валдаев, ничего не ведая, шел по большаку из Зарецкой больницы. Там хотели продержать его еще неделю, но он упросил фельдшера выписать на праздник. На околице Алова ветер показался немного потише и помягче. Роман заметил, что каждый дом снаружи похож на своего хозяина. Вот, например, избушка Аверьки Мазурина — не больше грецкого ореха, будто сморщенная, как лицо хозяина; два похожих на глаза окошка смотрят на улицу словно исподлобья.
Он уже подходил к своему, бывшему барякинскому, дому и думал, как обрадуются ему жена и дети, когда сзади его уцепили за рукав. Оглянулся — Трофим Лемдяйкин.
— Не ходи домой, Роман.
— Почему? Ну?
— Прибыл… возвернулся Елисей Барякин, точеная голова. Чего упулился? Не вру я. Вот те истинный крест.
— Рехнулся?
— Никто не ждал. Говорит, в госпитале лежал как тяжело раненный. Бумагу, котору прислали про смерть его… Ошибка вышла!
Зашлось сердце у Романа.
— Не ходи… Двум медведям в одной берлоге не ужиться. Поэтому и говорю — не ходи.
— Детей моих не видал? Где сейчас?
— У нас сидят.
— Ну и дела, брат, у меня… Дети пусть у тебя. Я — к Платону пойду…
Было жалко Ульяну — Елисей будет бить, если уже не избил до полусмерти… И себя было жалко. В одночасье вся судьба переменилась: без угла остался. Правда, Платон еще не рассчитался за половину избы, которую продал ему он, Роман. Можно пока там с детьми поселиться… Ульяна перейдет к нему или у себя останется? Теперь ведь она — двумужница. Закон на стороне Елеськи… Роман теперь лишний… Коль Елисей смилостивится, выделит хоть что-нибудь на разживу. А может, скажет: «Вылетай, ворона, из готового гнезда — ты здесь ничего не нажил». И уйдешь в одной рубашке…
Платона дома не оказалось. Матрена обо всем уже была наслышана. Роман рассказал, что вернулся из больницы, а возле дома застала его нежданная весть — вот он и пришел сюда, потому как голову ему приклонить негде. Матрена сказала, что мужики, знать, скоро придут, пусть подождет их, а сама поспешила к соседке…
Весть о Романовом возвращении мигом облетела Алово.
В тот же вечер прибежал с улицы Андрюшка Нужаев и сказал Роману, забравшемуся на печь, что его зовут Барякины — так ему тетя Уля сказала.
«Будь что будет!» — Роман слез с печи.
— Пойдешь? — удивилась Матрена. — Погоди мужиков… Может, Елисей-то пьяный… Не снесешь головы.
— Идти надо… — выдавил из себя Роман.
В избе Барякиных было полно народу. Никто будто бы и не заметил Романа. Даже сам Елисей не повел бровью — рассказывал, как воевал с японцем, что не было у них патронов и от япошек отбивались камнями, которые пускали, как из пращи, из поясных ремней; потом показал медаль из желтой меди с выбитыми словами: «Ни тебе, ни мне, ни имени твоему». Долго думали и гадали о смысле этих слов и в конце концов сошлись на том, что медаль дана без имени, ну, то есть неизвестному, но, знамо дело, храброму солдату. Когда гости вдосталь нагляделись на Барякина и наговорились, постепенно начали расходиться. Елисей встал, пристально поглядел на Романа, который тоже собрался было уйти вместе со всеми, и сказал:
— А нам с тобой как следует покалякать надо.
Роман в нерешительности топтался на месте.
— Садись, Роман Арламыч, где захочется, и говори, что на язык просится, — сказал Елисей, когда все вышли, кроме Ульяны.
— Сперва хозяина послушаю.
— Слышь, Ульяна, с кем будешь жить?
Роман заерзал как на иголках.
— Не сердись, Елеська: знать, недаром говорят, куда иголка, туда и нитка. Значит, пойду с Романом. Его ребенок… А без отца дитя оставить — разве дело?
— Я от тебя другого планта и не ждал, — сказал Елисей. — Имущество, сами знаете, мое…
— Лошадь у меня была, корова, пять овец, две свиньи, курей девять да разный там шурум-бурум. Ну?
— Ладно, зажимать ничего не буду — все берите. Я не изверг какой-нибудь, я понимаю…
— Спасибо тебе, Елеська, век помнить будем. — Ульяна аж прослезилась.
Давно подумывал Платон Нужаев поставить новый домишко — этот совсем дряхлый, стены вкривь и вкось; у самого семья большая, а тут нежданно-негаданно подвалил Роман со своим семейством, занял вторую половину. А как не пустить? Ведь дядя… К тому же за эту половину деньги ему до сих пор не отданы… Нет, строиться надо. Деньги нужны. Придется, видно, занять у Андрона Алякина — у него их куры не клюют, мужик денежный.
И как-то зашел к Андрону. Тот принял не совсем любезно, а когда Платон попросил выручить деньжатами, — к осени хочет избенку поставить, — Андрон улыбнулся правым краешком губ, похожих на два узких отрезка синей портяночной домотканины, и сказал, что Платон задумал хорошее дельце. Но странно, почему до сих пор своими деньжатами не разжился? Слух прошел, будто грамотеем стал. Сам Аника Северьянович им не нахвалится: будто всю азбуку в один присест одолел…
Платон сказал, что никакого дива тут нет; больно хотел научиться читать и писать. Андрон усмехнулся снова:
— Энто самое и непонятно. Какой же ты разумник, если деньги никак не накопишь? У кого занимать пришел? У меня! А много ли тебе надо?
— Шесть красненьких.
— Однажды отец твой столько же потерял. Помнишь?
— Как не помнить…
— Ты, а потом и дед твой на меня с Наумом Латкаевым валили, мол, мы ограбили Тимоху, тятьку твоего. Лет восемнадцать с тех пор. Скончался, царствие ему небесное, твой дед, а зло про меж нас по сей день живет…
— Может, хватит врать-то? Я все знаю.
— Зачем же пришел ко мне?
— Не за враньем… Мне правда всех денег дороже.
— Вот и построй на свою правду избу, а мы, бывает, и кривду признаем. Ступай отсель с нуждой вдвоем.
Платон запряг лошадку, сменил старую шапку на праздничную и поехал в Сыресево. Остановился у ворот Абакума Тогаева. Пятистенный дом, обшитый тесом, пустовал — дверь была заперта на замок. Сосед Абакума сказал, что Тогаевы молотят рожь в овине.
— Зимой? — подивился Платон.
— Одонье у них оставалось еще с позапрошлого лета. Прошлогодних пока и не трогали.