Валдаевы
Шрифт:
Первого сентября за Сурою взошло яркое и веселое солнце. В Зарецком, в большой церкви, кончался молебен по случаю открытия ярмарки. Затрепетал на стожаре трехцветный флаг. Купец первой гильдии, староста села Зарецкого Изот Пахомов бросил наотмашь пригоршню медных монет: «пусть будет прибыльной торговля!» Нищие и голодранцы сворой бросились на поживу.
Чего только не навезли на ярмарку купцы и коробейники! Товары всякие: московские, иваново-вознесенские ситцы, льняные полотна из Ярославля, Вятки, из Никольской фабрики графа Кара, романовские черные и тоже каровские черные и красные овчины, разные сапожки, полусапожки, туфли из далекого Торжка, кожаные сапоги из Кинешмы, стеклянная посуда из Гусь-Хрустального, разные варенья, сушеные и вяленые фрукты из Киева, сахар из Волыни и Петербурга, балык с Дона, икра с Урала и Волги, мосальская хрустальная и фарфоровая посуда, табак в листьях и корешках из Нежина, гончарные изделия из белой, красной и черной глины, тульские самовары, ижевские ружья, пестрые ковры князя Енгалычева, деревянная утварь из деревень лесной присурской стороны — кадушки, бочки, лопаты, ведра, шайки, лохани да лоханки, крашеные ложки, разрисованные плошки, детские игрушки.
Базарная площадь в эти дни не подметалась. Конский навоз, подсолнечная и ореховая скорлупа, очес кудели — все это нарастало слоями, которые утрамбовывались изо дня в день тысячами ног; идешь — будто ступаешь по перине или тюфяку. Но не только на площади — в каждом доме в Зарецком ярмарка. Приезжие купцы парились в банях, покряхтывая под березовыми вениками, подолгу «гоняли чаи», ведя шумные деловые разговоры и щедро расплачиваясь за чистую, мягкую, вкусную сурскую воду.
Шумит село днем и ночью, пляшет и поет.
Крутятся карусели. Под пестрыми шатрами без устали мчатся маленькие лошадки да расписные санки. Ботают барабаны, заливаются гармоники.
На ярмарке много аловцев. Бродят группами и в одиночку, пялят глаза на товары.
Что это за блестящая диковинка на прилавке?
— Пахталка, — предположила Ульяна Барякина.
Бабка Тася спросила купца, убежденная, что говорит по-русски:
— Это не шолдор-болдор?
— Что ты, старая, машину только распаковал.
Отправляясь на ярмарку, Трофим Лемдяйкин захватил с собой туго набитый кожаный бумажник, — сын его, Исай, то ли своровал, то ли подобрал его в каком-то укромном месте. На базарной площади Трофим вынул из кармана бумажник, крепко прижал к груди — пусть, дескать, все видят, что и у него мошна не тоща.
Куда идти? Всюду снуют люди, мычат коровы, привязанные к телегам, блеют овцы, голосят козы, переругиваются утки, горланят петухи; высятся вороха лаптей, сплетенные на продажу; то и дело обваливаются горы арбузов, дынь, огурцов; с телег без задка, словно ноги пьяного мужика, свисают широченные мочала. А вон там, где народу побольше, торгует Мосейка Турин, нескладный и несуразный мужичонка с вечно открытым ртом. Торговал он крупной, сочной антоновкой, но дело у него шло из рук вон плохо, хотя покупателей было много: он не признавал никаких других денег, даже серебряных, каждому показывая два медных пятака:
— Давай два только такой деньга!
Так ему наказала, уходя куда-то по своим делам, его жена Мавра, — непутевый у нее был супруг: в деньгах не разбирался и считать не умел. Трофим Лемдяйкин остановился возле туринского воза с яблоками, прикидывая, как бы ему охмурить Мосейку, но неожиданно подоспела Мавра, и торговля у нее пошла как по маслу, а Трофим подался восвояси.
В лошадином ряду он протиснулся к вороному рысаку. Не конь — огонь; точеными ногами как пестами кудель толчет, ушами прядет, глазами нитки сучит. Ну и конь! Такой, коли доведется, — и на сосну взберется. Людей вокруг — яблоку негде упасть.
Трофим деловито обошел вокруг, держа на виду пузатый бумажник, поцокал языком:
— Сколько?
— Пятьсот.
Начал Трофим не на шутку торговаться. Правой рукой бьет по ладони хозяина лошади, а левой прижимает к сердцу бумажник. Довели цену до четырех с половиной сотен, а дальше — ни в какую, уперся продавец, не скащивает ни рубля.
Трофим заглянул вороному под гриву. Помолчал, подумал. В это время рысак отогнул в сторону хвост, пустил ветры и начал опрастывать утробу. Трофим зажал пальцами нос, проворчал:
— Не конь, а навозная фабрика.
Хозяин лошади подозрительно приподнял концом кнутовища козырек его картуза, заглянул в глаза. Лемдяйкин обиделся и, ни слова не сказав, ушел прочь. Краешком глаза заметил, что от толпы отделилось трое и — за ним. Куда Лемдяйкин, туда и они. Ясно, бумажник увидели. «Нет, милые, не на того нацелились… Побегайте за мной — не жалко. За одним дураком разума в мешке не натаскаешься, за тремя тем более».
Прижав бумажник еще крепче, он вошел в галантерейную лавку купца Пахомова и не без труда протолкался к прилавку. Спросил приказчика:
— Скажи, любезный, сколько стоит ваша гамазея со всем товаром?
— Не знаю. — Приказчик, расторопный малый, впился в необычного покупателя карими, навыкате глазами. — Сейчас хозяин придет.
Народу в лавке много, и все ждали с любопытством большой сделки. Наконец пришел Пахомов. Он оценил заведение со всеми товарами в пять тысяч пятьсот рублей. Долго спорили, руками били и в конце концов сошлись на пяти тысячах. Вдруг Трофим спросил:
— А кости комара у тебя здесь есть?
— Впервые слышу. Какие такие кости?
— Вот, значит, как, голова точеная… Тогда твою лавку не куплю.
— Тьфу! Черти бы тебя побрали, зубоскала. Попадись мне другой раз…
— Деньги — вот они, да куплю на них, что хоть дорого, но мило.
Толпа почтительно расступилась, давая Трофиму дорогу.
На улице он заметил, что жуликов, которые шли за ним, стало вдвое больше. Всю шайку водил за собой до самого вечера. Уже на закате неожиданно повернулся к ним и проговорил:
— Вы целый день служили мне исправно, нате вам расчет. — И бросил свой бумажник через головы преследователей. Те повернулись и кинулись к добыче. Пока поднимали, пока вытаскивали из бумажника разный хлам, Трофима и след простыл.
Вечером подгорная дорога из Зарецкого в Алово была вся забита подводами. Ехали медленно, дуга к дуге. Стебель полыни на обочине так нахлебался дегтя, что весь почернел. Только начнет подниматься, натужно раскачиваясь, снова упадет, ударившись об ось.
Из тележной лавины вырвался на своем скакуне Наум Латкаев и загремел по жестким комьям пашни.
Алово наполнилось недружной игрой на детских игрушечных инструментах, привезенных родителями с ярмарки. Дудели рожки, свистели «флейтишки», «уди, уди!», пищали, надуваясь, резиновые чертики, перекликались глиняные петушки…