Валдаевы
Шрифт:
— Да, так, я часто бываю в селах и знаю, как они настроены. Каждое село — будто бочка с порохом. Поднеси искру — бабахнет! Да еще как!
— Крестьян нужно направить, объяснить… Их враг — не только какой-нибудь Кар или Ваганов, но и весь самодержавный строй. И все беды крестьянские — из-за этого полукрепостнического строя. Ведь многие верят, будто царь-батюшка — он сам по себе, а Кары — сами по себе… Крестьяне — верный союзник рабочего класса. Надо укреплять этот союз. Надо, чтобы рабочий повел за собой крестьянина. Задача, конечно, не из легких.
— Пути правительственной глупости
— Побольше бы нам таких.
— Дорогой Степаныч, я понимаю, вы очень больны, в вашем положении… при такой серьезной болезни… естественно, человек хочет покоя…
— Ах, Лидия Петровна, оставьте! Я понимаю, вы доктор… Но лучше начинайте без предисловий. Годик-другой, надеюсь, я еще проскриплю. Когда из тюрьмы убежал и сюда, в эту глушь, забрался, думал так: болезнь свое берет, жить недолго осталось, но умру не на тюремной койке… Откуда ни возьмись — вы появились. Подумал: как много нас стало, если даже в таком захолустье встречаешь единомышленника. И почувствовал, будто силы прибавилось. Не хочу умирать — и все тут.
— В Зарецком Фрол Блинников продает свой трактир у базарной площади. Место шумное, людное, как раз то, что надо. Хотите стать хозяином трактира? Деньги я достала…
— Почему бы нет? — Степаныч улыбнулся. — Я люблю размах, а здесь что? Тесно, точно в тюремной камере. А Фролово заведение я видывал не раз, ничего — подойдет. Хорошая будет явка!
— Раз так, сегодня же поедем и купим.
Как-то пошла Ульяна Барякина с подругами, такими же солдатками, на пойму за черной смородиной.
Вышли бабы на берег Суры.
Волнуется река, словно гадает, — бормочет и раскладывает камешки по песку. Бьются о берег волны ее, будто дрожащие руки бабки Марфы.
— Придет муженек твой… жди, — будто шепчет Ульяне Сура.
— Прие-е-еее-де-ет, — вещает ей дерево, скрипящее над речной водой.
Умерла Прася, вторая жена Романа. Умерла в одночасье: пошла по воду, а когда наматывала колодезный ворот, вдруг стало ей дурно. С пустыми ведрами вернулась домой, присела на крыльцо, чтобы перевести дух и переждать боль в сердце, да так и преставилась, сидя на крылечке, привалившись спиной к избе. На похоронах лишь один Роман смахнул скупую слезу — хоть и не любил Прасю, но все же жалко стало ее. Три дня не выходил по вечерам из дому. А на четвертый подался к Ульяне. И с тех пор зачастил к ней: едва выберет свободный часок — сразу к барякинской избе…
Управляющий Лихтер днями напролет носился на резвой лошадке по графским полям — осматривал посевы, наблюдал за работой. Не дай бог кто отлынивает от работы — тому спуску нет. А расплата одна — пощечина. Если же из-за малости роста Лихтер не дотягивался до лица, то взвизгивал:
— Нагибайть!
При очередном объезде он заметил выкос в овсяном поле и решил скоротать ночь возле этого места — не наведается ли злоумышленник еще раз. Однако ночь прошла спокойно. Утром увидел, что на Красной поляне крестьяне убирали графское сено. Лихтер не мог допустить, чтобы пропала хоть одна копешка. Чуть ли не целый день он провел на покосе. Притомившись под вечер, прикорнул за копной, откуда обозревал луг.
Одни возили сено на лошадях, а другие, кто посильнее, в том числе и Аристарх Якшамкин, тянули копны волоком. Подойдет Аристарх к копне, закинет вокруг нее веревку, — и пошел туда, где мужики и бабы вершат стога. Вот подошел он к очередной куче сена, точным взмахом набросил на нее веревку… Управляющий не сразу сообразил в чем дело, почему вдруг его спина прилипла к копне и куда его волокут. Завопил от стыда и боли: штаны, цепляясь за стерню, сползали с ног.
Но когда копна остановилась, Лихтер вскочил и обежал вокруг нее. Рядом хохотали, тыча на него пальцами, мужики и бабы. Он в растерянности остановился: думал, будто его тащили по крайней мере человек десять, а увидал лишь Аристарха с веревкой в руках. Густав Эрихович пришел в ярость, набросился с кулаками на работника:
— Нагибайть!
Но тот не нагнулся. Управляющий остервенело колотил его по пояснице — выше достать не мог.
— Ти понималь, шкотинь, шево надель на сфой верьевка? Шутка тфой свиньящий!..
Колотил и колотил растерявшегося богатыря, пока не выбился из сил. Отступился, тяжело дыша, но тут же набросился на окружающих крестьян и крестьянок, рявкнул:
— Работайть!
И лишь после этого догадался подтянуть съехавшие по колена брюки и, не глядя ни на кого, торопливо засеменил к своей лошаденке, бродившей на другом конце поляны.
Из-за леса вылезла половина полной луны. Она походила на полукруглое чело печи, в которой бушует огонь, и казалось, макушки деревьев лезут в пышущее огнем жерло.
Гурьян в это время сидел на берегу и смотрел, как встает луна, — ждал запоздалых путников, которых надо будет перевезти на другой берег. В кустах затрещало, да так громко, будто шел напролом разгневанный лось.
Появился Аристарх Якшамкин.
— Ты чего так поздно? — спросил Гурьян. — Как медведь-шатун.
— Здорово, добрый человек. Тебе брошенный лапоть не нужен?
— Чего-чего? Какой лапоть?
— Я и есть тот лапоть. Выгнали меня из имения. Вот так, добрый человек.
— За что выгнали?
Аристарх рассказал. Гурьян смеялся до упаду.
— Ну и ну! Штаны, значит, с него спустил!.. Ой, уморил ты меня. Ну и ну!.. Ты бы меж глаз ему разок саданул вдобавок.
— Окачурился бы, а мне — ответ держать. Я, добрый человек, за себя не боюсь, а Палага как одна будет? Про нее все мысли. Она вторым ходит…
— Ну и ну! Здорово ты его!.. Ладно, приходи ко мне. Я даже рад — давно ищу надежного человека. У меня и без перевоза дел полно. И Палагу свою сюда тащи — в доме места хватит.
Наутро, как только Аристарх перебрался на перевоз, Гурьян отправился домой — давно он там не был.
Аксинья невесело поделилась новостью: весной у Сережки выпали передние зубенки — молочные. А теперь новые растут. Но один, передний, вырос необычный — красный, будто кровяной.
— Кабы у нас с тобой другого горя не было, пожили бы на славу, — отшутился Гурьян.