Валдаевы
Шрифт:
— Я, батюшка, все эрзянские слова знаю, да говорить на инородном языке стесняюсь. Но эту грамотку прочитал. Крамола там, батюшка. Нашлись наставнички — зовут подати не платить, начальству не подчиняться.
— Ох, смутьяны!
На другой день урядник рыскал по Алову — искал бабку Анну. Нашел только к вечеру и учинил допрос:
— Где бумажки взяла, колдунья?
— Бумажки? Вчера, милок, на дороге нашла. Видать, мужик на санях ехал да обронил… Красивые бумажки. Детишкам их отдала — пусть тешатся.
— Мужик ехал?.. Ты видала его?
— Не видала я мужика. Говорю, на дороге нашла.
— А ты не врешь?
— Кабы врала, кусков бы не брала, деньгами бы драла, богатою была.
Фома Нужаев неторопливо обувался поутру, когда с треском распахнулась дверь, в избу влетела испуганная Матрена и закричала не своим голосом:
— Вай! Скоре-е-ей!..
— Пожар, что ли?
— Урядник по селу шастает, недоимки берет. У кого лошадь за узду, корову за рога…
Матрена металась по двору, хватаясь то за одно, то за другое. Увидала хомут, кинулась к нему, а куда спрятать — не знает. Остановилась в растерянности посреди двора. Куда деваться, за что хвататься? Вот так же было с ней во время большого пожара в селе. Матрена была тогда девушкой, и та ночь врезалась в память: люди тащили из домов самые ценные вещи, а она схватила старую дерюгу, — до большего не додумалась, — и металась с ней по двору.
Отворилась калитка, вошли четыре мужика, а за ними — урядник Курносов. Хомут выпал из рук Матрены, она попятилась к конюшне, будто хотела закрыть своим телом ворота.
— Хомут спрятать хотела? — гаркнул Курносов, поднося к носу бабы плетку. — Я те с-спрячу!..
Староста Марк Латкаев тронул за плечо писаря, кивнул на одеревеневшую Матрену:
— Сколько за ними?
— Э… двадцать пять рублей.
— М-м… лошадь, — приказал Курносов щупленькому мужичонке Агапу Остаткину.
— Не бездоль в нужде, Марк Наумыч! — Матрена повалилась перед старостой на колени. — Не нынче завтра Платон возвернется, всю недоимку сразу отнесет… Подождите! — умоляла баба, колотя руками мерзлую толоку.
Понурившись, словно за смертью посланный, шагал Агап Остаткин к конюшне. Тяжко было ему взнуздывать лошадь такого же мужика, как сам он, да ведь дело подневольное…
Нет, не тронула, не разжалобила Матрена холодные, как камни в кожухе нетопленной бани, сердца начальников, — с прощальным воплем поднялась на ноги, повисла на шее у Карюхи, будто приросла к лошади.
Агап Остаткин остановился в нерешительности. Урядник силой оттащил Матрену от лошади и пригрозил черенком плети.
Нищенка бабка Анна, словно тень, двигалась за взимателями недоимок, постукивая по заледенелому снегу тоненьким посошком. Постучала мерзлыми лаптями на крыльце Нужаевых, вошла в избу, из которой будто только что вынесли покойника.
— Христос терпел и нам велел, — начала было успокаивать бабка Анна лежащую пластом, на лавке Матрену.
— Увели-и-и!..
— Нынче многих в разор пустили, — сочувственно проговорила старуха. — Павла Валдаева да Аверьку Мазурина в холодную упрятали. Те, значит, урядника за шиворот хватали — у Оньки Бармалова корову не давали увести.
Заплакал в колыбели Андрюшка.
— Лишний-то живет? — полюбопытствовала бабка Анна.
— У бога выпрошенные помирают, а этот день ото дня горластее.
В морозное крещенское утро жена Павла Валдаева, Настя, прибежала к Нужаевым — занять пригоршню соли. Матрена возилась возле печи, а на подоконнике, на котором наросла ледяная корка, сидел в одной рубашонке Андрюшка и заходился в крике.
— Теть Матрен, ты чего над ним измываешься?
— Пущай орет.
— Да ты глянь, у него вся грудка от слюней мокрая. Увечным сделается! Помереть не помрет, а калекой будет. Мороки потом не оберешься. Иди ко мне, Андрюшенька!
Ребенок протянул к ней ручонки.
— Ай-ай! Глянь, теть Матрен, да он синий весь, как печенка. Закоченел совсем!..
— Ты здесь не суди, — перебила Матрена сердобольную соседку. — Мне некогда его на руках держать, а в зыбке тоже орет. Посади на место.
Настя положила ребенка в колыбель и покачала головой:
— Пришла к тебе соли занять, да уж лучше к Чувыриным пойду. Черствая ты, бессердечная!.. Губишь мальца.
— А я говорю: не суди здесь. Иди себе с богом.
— Ну и житье у тебя настало, Гурьян, — шутил Гордей Чувырин. — Даже в крестные отцы не годишься. Как с тобой дальше родниться?
Гурьян и сам не знал, как быть: Аксинья беременна, скоро рожать, а кого записать при крещении отцом? Покойника? Думали-думали, и наконец решили… Аксинья начала скрывать свой растущий живот, а Марья Чувырина подвязывала к животу подушку, сначала — маленькую, а затем все больше и больше. Перед родами Аксинья и вовсе не показывалась на людях. А когда благополучно разрешилась от бремени, Гурьян оторвал от численника на стене листок — 12 ноября 1901 года.
Здорового младенца удалось окрестить по заранее намеченному плану. А Сережке, — так назвали мальчика, — было безразлично, кто его родители.
Незаметно, точно беженка, уходила зима, и вот уже начали рушиться дороги. Голосистые ручьи, точно саблями, искромсали большак под Масленой горой. В ямах и канавах, полных вешней воды, дрожали, как от озноба, прошлогодние жухлые листья, трепетали травинки. Вскоре обнажились огородные грядки; на них копошились ребятишки, лакомясь мерзлыми сладкими луковицами.