Валдаевы
Шрифт:
Гурьян сказал, что у него есть на примете такой надежный парень — Кузьма Шитов. С ним надо обязательно поговорить. Возможно, он поедет в Алатырь…
Казалось, разговору не будет конца. У них нашлось много общих знакомых по Петербургу.
— Пора мне, — вдруг спохватилась Лидия Петровна. — Договорим в следующий раз. А пока прощайте, товарищ… Менелин.
Она выпорхнула из избы, стремительно уселась в нарядные санки с искусно раскрашенным козырьком и весело спросила кучера:
— Озяб?
— Привык. Не первый раз.
— Мордва — народ гостеприимный, любят попотчевать. Вот и задержалась чуточку.
В дороге Лидия Петровна думала о Гурьяне. «Такие, какие он, — дрожжи грядущей революции, и тесто, как видно, подходит…» Незаметно задремала, и почудилось, будто плывет она в лодке по пруду отцовского парка. Вокруг колышутся белые кувшинки, пахнущие табаком, нежно позванивают серебристыми колокольчиками. На большом зеленом листе важно восседает безобразная старая лягушка и в упор рассматривает девушку в лодке, словно приговаривая:
— Врач… хе-хе-хе-хе!
Лягушка раздулась и превратилась в отца; вялый, сморщенный подбородок его задрожал, рот раскрылся и оттуда полетели отрывистые, хрипловатые звуки:
— Наследства не получишь! Да будет тебе известно, что твоя мать была у меня горничной. Но я был великодушен — благодаря мне ты получила дворянство и образование. Ты ведь врач, хе-хе!..
Снег под деревьями в лесу заметно осел; солнце обнаружило на нем обломанные зимними ветрами сучья, похожие на таинственные письмена на серой бумаге. Бормотал в лесу ветер, точно стремился прочесть эти неведомые иероглифы; но в конце концов надоело ему корпеть над замысловатыми знаками, нашел он себе другое дело: принялся стаскивать с молодого дуба рыжую шубу.
В эту пору Гордей Чувырин вернулся домой из больницы.
— Вон как отъелся на казенных харчах! — усмехнулся Гурьян, глядя на располневшего лесника. — Вот и добро. Отдохнешь малость и сходишь в Алово, к Мазылевым. Дед Вавила перевоз продает. Купи…
— Никак рехнулся? Да за один паром он полусотку заломит, ну, а там еще три лодки, землянка.
— Поторгуешься — он больше сотни не возьмет. А сотенку наскребем.
— Где же ты наскребешь?
— А может, поручили мне такое дело денежные люди.
— Коли так, пойду, но только деньги наперед давай.
Гурьян протянул ему «катеньку».
— Ты ущипни меня. Не во сие ли? — подивился Гордей. — Вот славно будет — лавочку потом откроешь.
— Эх ты, рыцыванер… Держи язык за зубами, когда магарыч будешь пить. Не мели больше пуда, а то домой не донесешь.
Вернулся лесник затемно, но Гурьян не спал, ждал его. Чуть заплетающимся языком Гордей радостно возвестил, что перевоз куплен. И бумагу совершили. С магарычом извел восемьдесят пять рублей с двугривенным. Вот купчая крепость. Есть на ней печать и все прочее, но записана она на него, Гордея Чувырина, иначе и нельзя было, ведь на Гурьяна не запишешь…
— Молодец, догадался.
Исай Лемдяйкин и Аверьян Мазурин шагали по самому глухому проулку. Нет в селе места пустыннее и унылее, недаром проулок назвали Нечистым. Зимой здесь редко увидишь прохожего; а летом сюда любят забредать сбежавшие из стада коровы.
Первым шагал Мазурин, Исай плелся за ним, то и дело спрашивая:
— Куда это мы, а?
— Не бойся, на край света не поведу.
Дошли до кордона, у ворот которого стоял вороной рысак, запряженный в розвальни, и жевал сено, вытягивая его из веревочного хрептуга, привязанного к оглобле.
В горнице, куда вошли, стояли сдвинутые два стола, покрытые одной скатертью; среди закусок в глиняных плошках гордо возвышались шесть бутылок с разноцветным содержимым; видно, торжество какое-то; много народу, но все молчат; по горнице ходит чернобородый молодец — злой и насупленный.
— Ну, садись, Исай! — приказал он, и Лемдяйкину показалось, будто когда-то давно он уже видел этого человека, но где и когда — вспомнить не мог. — Так вот, товарищи, к нам затесался провокатор. Как мы об этом узнали — дело наше. — Он грозно взглянул в лицо Исая, который беспокойно заерзал на стуле. — Вот он! — Чернобородый ткнул пальцем на Лемдяйкина. — Вот он, доносчик. Оказывается, он на прошлой сходке был — лежал на полатях. Подслушивал, сволочь!
Исай побледнел, лихорадочно задрожал и во всем признался как на духу: и как его привели в участок, и как грозили каторгой, а потом дали бумагу и карандаш, велели записывать разные подозрительные слова…
Гурьян оделся так порывисто, что будто ветром подуло в горнице, потом схватил щуплого Исая в охапку, отчего тот закричал нехорошим голосом и задрыгал ногами.
— Кузьма, помоги мне, — бросил Гурьян, выходя из избы с Исаем под мышкой. Все, кто был в горнице, бросились к окнам — посмотреть, что будут делать с доносчиком. Его усадили в розвальни, и конь рванул. Сани пересекли большак, пронеслись по опушке и скрылись за поворотом проселка.
— Поделом негодяю! — ни к кому не обращаясь, бесстрастно проговорил Агей Вирясов. — А ты, Роман… ты зачем его на полатях прятал. — Агей резко повернулся к Роману Валдаеву.
— Ни сном ни духом не знаю о том, братцы. Ну? Не прятал я, а как он пробрался туда, ума не приложу. Ну?
— Что «ну»? За нос нас не води. Как же ты не видел, в кое время он с полатей слезал?
— Может, как я на двор выходил… Вы чего, а? Не доверяете мне, ну? Ежели так, я уйду. Только знайте, я совсем невиновный…
Роман оделся и вышел. Зашагал по дороге, по которой Гурьян умчал Исая. Было обидно. Но оставаться тоже не хотелось. Пусть не доверяют, пусть думают, будто он нарочно пустил Исая… А Гурьян не по-родственному с ним, с Романом, обошелся — отругал, как последнего…
— Ка-ак?! — спросила мужика ворона, сидя на дубу.
— Да вот так — выгнали, — ответил ей Роман. — Исая проворонил, кумушка.
Лес по сторонам был глух, темен.
— За много продался, Иуда? — Чернобородый схватил Исая за грудки, вышвырнул из дровней в сугроб, и тот, сидя в снегу, прикрыл ладонями голову. — Говори же!..