Валдаевы
Шрифт:
На другой день на расписных санях приехали за невестой дружки Родиона вместе с женихом. Сваха, Ненила Латкаева, впервые показала на людях все, что накупил ей свекор-батюшка, дед Наум, — за то, что у нее народился долгожданный мальчик, истинно желанный внук — Нестер. И она с достоинством пела:
Мыться я в шесть бань ходила, Двадцать вод переменила, Словно барыня, одета, Как царица, я обута.Действительно, Ненила была наряжена на диво богато, не по-мордовски: голубой шелковый сарафан, такого же цвета платок на голове, поверх сарафана — короткая, но дорогая душегрейка из баргузинского соболя.
В голосе у Ненилы звенела неподдельная радость, — видно, была она счастлива оттого, что разнаряжена краше всех; едва кончила одну песню, завела другую; и вроде бы не для народа пела, выхваляя невесту, а славословила саму себя:
Если прямо поглядите — Я как липа красным летом, Вся осыпанная цветом. Если сзади поглядите — Я — гора крутая вроде, Солнце игры где заводит. Если слева поглядите — Я — сосна в широком поле, Что растет по божьей воле. Если справа поглядите — Я — береза на опушке, Что дала приют кукушке.Любуясь снохой, дед Наум досадовал, что из-под ее длинного сарафана не видны глянцевые полусапожки с двумя рядами медных пуговиц, натертых до золотого блеска.
Пришло время и Луше показать себя. Она начала причитать по-невестиному. Как и все мордовские девушки, Луша училась причитать с малых лет; ведь над теми, кто не усвоил этого мастерства, смеются в открытую и на свадьбах, и на похоронах.
Всем на диво причитала Луша. Невесте, матери которой нет в живых, перед благословением положено обратиться с горевальным словом к покойной матушке. И вспоминая несчастную Анисью, Луша всех разжалобила, когда вапричитала сквозь слезы:
Вай, как трудно мне, как тяжко! Мать моя, тебя бедняжку, Слава черная сгубила. Без креста твоя могила. Знаешь ли, как я рыдаю? Слышишь ли, как я рыдаю? Слезы девичьи, теките, Серебром литым звените!Потом невеста обратилась с причитанием к своей крестной, просила, чтобы та заменила ей родную мать. Жена Фадея Валдаева, Дорофея, Лушина крестная, села рядом с Романом, державшим в руках икону. Благословляя крестницу, она накинула на ее шею сперва маленький серебряный крестик на цепочке, затем сняла с черной стены белое ожерелье покойной Анисьи и надела Луше, шепнув:
— Это тебе от матери родной подарок.
В рождественский мясоед из Алатыря явился Кузьма Шитов. В городе он три месяца проработал в типографии — обучался печатному мастерству. В тот же день Кузьма пришел на кордон. Гурьян сидел на лавке в передней и плел лапти, поправляя зубами запятник. Лычины свисали с его рук, как длиннющие усы.
— Мир дому сему.
— Добро пожаловать.
Кузьма сказал, что уволился из типографии, — решил жениться, покрестьянствовать, а потом, коль будет надобность, снова поступит в типографию, сам хозяин сказал, что с удовольствием примет.
— Еще какие новости?
— Листовку отпечатал.
— Неужели? Покажи-ка, друг, — повеселел Гурьян, откладывая ремесло. — Много в этой пачке?
— Две сотни. Бумага шести цветов.
— «Крестьяне и крестьянки! К вам наше слово!» Красиво получилось!
— Да уж постарались.
Гурьян сказал, что листовки надо распространить. И не самим, а через какую-нибудь старуху-нищенку. В Петербурге они тоже так делали.
— А что — неплохо придумано!..
Дома, за обедом, Кузьма полюбопытствовал у матери, давно ли была у них рындинская бабка Анна, которая обязательно наведывалась к ним, как только приходила в Алово. Мать ждала ее завтра, в воскресенье.
— По делу мне она нужна, маманя.
— Даже в бабке Анне зануждались люди. Вай, совсем забыла, — она ворожея. Знать, приглянулась какая-нибудь в Алатыре?
Сын промолчал.
В воскресенье Кузьма проснулся рано. Хотел было поработать в мастерской, но мать осерчала — грешно, мол, работать в праздник, бога прогневишь. Взволнованно бродил Кузьма из угла в угол. А ну, как старуха не согласится раздавать листовки? Что тогда делать? Если самому взяться — сразу поймают. Да еще и других погубишь…
Бабка Анна пришла под вечер. Скинула нищенскую суму, разделась и бережно уложила свои лохмотья на лавку. Но даже в избе она не развязала своей худой шаленки: концы ее, сходившиеся под подбородком, скрывали реденькую черную бородку.
— Зачем тебе борода-то? — частенько спрашивали ее, беззлобно подтрунивая, аловские мужики.
— За грехи господь послал. Рога подарит — и те поневоле носить будешь.
Мать тем временем оделась и куда-то ушла; видно, и впрямь думала, что бабка Анна нужна была сыну для того, чтобы поворожить насчет тайных сердечных дел.
— Делишко хочу тебе поручить, тетка Анна, — сказал Кузьма.
— Мне? — изумилась нищенка. — Сроду никто ничего не поручал. А что за дело сполнить должна? Ежели дурной глаз отвести…
— Вот эти листочки завтра же по грамотным раздать надо.
— А что написано в них? Ты, соколик, мне самой прочитай немножко из этой грамотки — уж больно слушать люблю, когда читают, особливо ежели Псалтырь.
— Так вот, тут правда написана. Послушай-ка. «Царь такой же барин, как всем известный граф Кар. Вы же живете не лучше скотины, хоть и людьми прозываетесь. Среди полей необозримых без земли страдаете, среди тучных лугов не знаете, чем кормить свой скот, возле леса без дров прозябаете, на лаптишки лыки покупаете. Не от лени своей так маетесь…»
— Хорошо написано. Понятно все. Клади пачку в суму.
— Дело ведь не шутейное.
— Стара уж я шутить. Роздам.
— А если урядник поймает? Что скажешь?
— Восьмой десяток мне… Не бойся, паря, отбрехаюсь.
— Вот спасибо, выручила…
А вечером во многих избах уже читали листовку.
С другого конца Алова примчался к Люстрицким дьякон Ревелов, — лицо красное, руки дрожат, — протянул попу желтый листок.
— Глянь, батюшка, дочка с улицы притащила.
— И мой сынишка такую бумажку принес, да только розовую. Читать пробовал. Слова мордовские, а посему мне непонятные. Чего там писано?