Валдаевы
Шрифт:
Вот-вот проснется Сура, загремит своими ледяными латами, раскинет руки — полые воды, поднимет рати седоглавых волн и пойдет на штурм Алова, пьянея от ярости. Но как ни сильна Сура, гору ей не осилить…
Взамен отобранной за недоимку Карюхи Платон купил кобылу и назвал ее Гнедухой. Лошадь старая, но кусливая и пугливая. Чужаков возле себя не терпит — непременно лягнет или куснет. И уж больно слабосильна. В другой раз хозяин тянет воз пуще лошади. Но и такой лошаденке был рад Платон, часто сводя к ней разговоры с мужиками, которые нередко наведывались к нему за советом, — случается, разругается какая-нибудь артель при дележе заработанных денег, — к кому на суд пойти? — бегут к Нужаевым; любую задачу неграмотный Платон быстро решит в уме. Как-то сам Аника Северьянович сказал ему:
— Башковитый ты мужик. Тебе бы грамоте подучиться!
— За доброе слово спасибо, только учиться мне некогда.
И впрямь — забот у Платона много. Семья большая. Но главная печаль — сын Андрюшка. Ему год исполнился — не встал на ноги, второй миновал — так и не начал ходить, хотя калякать научился быстро. Сядет на лавку у окна, уставится на улицу и ноет:
— Эй, петюх, и я ходить хоцю. Дай ноги мне! Сябака, ти зяцем много ноги взяла?
И глядя на него, часто плакала Матрена — сердце ее разрывалось от жалости. Права была Настя Валдаева — увечным сделала сына. И вот теперь пуще других холила и любила она Андрюшку. А Платон часто спрашивал:
— Что будем делать, мать?
Приглашали лекарей к сидню, возили по святым местам и к ворожеям — все без толку. Тяжело вздыхала Матрена. Бывало, хозяин заявлялся домой навеселе, но когда натыкался взглядом на сидня, мигом мрачнел, часто донимал себя и жену:
— Живут в нашем доме Андреи аль не живут? Чего молчишь, Матрена?
— Молчал бы уж: не наше это дело, богово. Об угол не ударишь. Маяться нам с ним до самой смертыньки…
Благодать в эти летние дни на перевозе через Суру, где работают Гурьян и Василий. По всему лесу немолчно поют соловьи; перекатываются птичьи рулады с берега на берег. По вечерам, когда смеркается, частенько приходит Аксинья с ребенком. Сядет рядом с усталым Гурьяном, развернет пеленки, за которыми покоится розоватое тельце отчаянного крикуна, и глядит на него — наглядеться не может. Только и слышно от нее, когда берет на руки сына:
— Рубинчик мой, ах, изумрудик, яхонтовый человечек…
Бывает, скажет ему:
— А ну-ка бот-бот-бот.
И Сережка начинает сучить ножками, да так споро, что и ножек не видно.
Как-то по прибрежной дороге с лесопильного завода приехала Лидия Петровна Градова. Велела кучеру остановиться на поляне у кордона и подождать ее, сама пошла к перевозу. Навстречу ей поднялся Гурьян.
— Давненько не бывала у вас. — Лидия Петровна улыбнулась. — По делу я к вам завернула — хочу ограбить.
— Не боюсь: деньжат поднакопили.
— Мне нужно четыреста рублей.
— Пожалуй, наскребу.
— Гора с плеч.
В темноте парка, куда ни взгляни, сверкают изумрудные точечки — светлячки. Ночь лунная; повсюду шевелятся тени, и порой кажется, будто некто огромный и лохматый шарахается из аллеи в аллею, леденя душу жутким и цепким страхом. Особенно боязно идти по центральной дорожке: по сторонам ее торчат мраморные статуи, и кажется, когда идешь мимо, они поворачиваются и смотрят в спину слепыми, навыкате глазами. И чудится, будто не ветер ворошит листья, а статуи перешептываются между собой, словно сговариваются на недоброе дело.
Вон что-то чернеет на скамейке. Кто такой сидит?
— Эй! — еще издали крикнул Аристарх. — Ты кто?
— А? — послышалось в темноте. — Ну и напугал ты меня, Листар. Прикорнул я маненько… — Якшамкин узнал сторожа Любимыча. Старик достал свою берестяную табакерку и протянул Аристарху:
— Нюхнешь?
Тот покачал головой.
Любимыч понюхал табак и чихнул. Аристарх уселся рядышком.
— Чегой-то нынче кости ноют, — пожаловался Любимыч. — Поди, от старости лет… На вешнего Николу семьдесят шестой пошел.
— Старого графа, поди, помнишь?
— Ишшо как. Особенно тем местом, откудова ноженьки растут.
— Порол?
— Ишшо как! Меня, к примеру, за глаза сек. Колючие они у меня в молодости были, озорные. Не любил их покойник. Бывало, гляну на него, а он ни за что ни про что всыпать прикажет. И других безвинно наказывал… чтоб ему в гробу перевернуться, не ночью тем будь помянут. Родитель мой под старость у него камардином служил. Бил он батюшку, да ишшо как! — тот напрочь свое обличье терял. А когда волю дали, бить запрет вышел, а граф-то в раж вошел: за деньги нанимал охотников принять мордобитие. А уж скуп-то был — не приведи господи. Своими ушами слышал, как раз уговаривал он батюшку, чтобы тот согласие дал на мордобитие. «Я, говорит, тебе четвертной билет дам, только разреши разочков пять врезать по твоей роже». А батюшка спрашивает: «На что вам, барин, такое дело?» — «Иначе, грит, себя барином не чувствую, вроде бы не человек я, а такой же скот, как всякий мужик».
— Экий дурак!
— Никакой не дурак, а просто такой человек, — ему от мордобития наслаждение было. Смекалистый… Когда волю дали, начали бары за деньги нанимать людей на всякие работы, а денежки-то не у всех водились. Вот и начали они за полцены леса да землю с усадьбами спускать. Граф, не будь дурак, скупил все соседские имения. Бывало, даст кому взаймы, потом как волк набросится и слопает. Ни днем ни ночью покоя не знал — все по судам да сукционам ездил…
Из Алатырской гимназии приехали Нина и Елена Чувырины.
— Мама, поздравь нас! Кончили!
— Слава богу, наконец-то!
Нина решила остаться с матерью в имении, а Елена — учительствовать в Алове. Поутру она взяла свой чемоданчик и направилась пешком в село. Дел было много: и подыскать жилье, и сходить к Анике Северьяновичу, отдать прошение директрисы Алатырской гимназии.
Возле одной из крайних аловских изб Елена приметила старушку и подошла к ней.
— Бог в помощь, бабушка!
— Спасибо.
Разговор свой Елена начала с того, что расспросила старушку о жизни, об урожае. Выведала исподволь, кто как живет в Алове, где бы найти квартиру для жилья. Старушка назвала несколько семей, которые могли бы пустить к себе учительницу на жилье, в том числе сказала и о Нужаевых, — семья, мол, честная, но живет в крайней бедности, ребятишек мал мала меньше — куча, а работник — один Платон; жена его, Матрена, баба старательная, — огородные семена на продажу растит, но нужды все едино не одолеть; а живут они — вон на том конце Новой линии.