Валдаевы
Шрифт:
Елена дошла до места, которое указала старушка, и увидала пожилую, но еще красивую даже в своей худобе, высокую бабу, — она толкла в ступе просо. Вот женщина переменила руку, сдула прядку волос, коснувшуюся хрящеватого носа, вытерла со лба пот, стекавший на глаза.
Поздоровались. И улыбнувшись, баба спросила:
— Откуда знаешь, как меня звать? Я тебя что-то не припомню.
Елена назвала себя, спросила, много ли детей у хозяйки.
— Бог не обидел, — горько усмехнулась Матрена.
— Я детишек люблю. Хочу на квартиру к вам определиться. Буду
— Пустила бы, да изба у нас только с улицы большая, внутри на две половины разделена. Жалко, вестимо, упускать добрую жилицу — выгоду в этом деле и дурак понять может, только ничего, знать, не поделаешь: постучись в ту половину. Там ты шестая будешь, а у нас — тринадцатая. — И все же Матрена колебалась, ведь пять рублей — деньги. — В большой семье, видать, жила — не привыкать тебе. Подожди чуток. Хозяин с пашни вернется, тогда и решит… Пойдем в избу — посмотришь.
Переступив порог, Елена огляделась. Едва ли не треть избы занимала печь со множеством печурок. В крайнюю была вмурована красная глиняная крынка для сушки и хранения табака. Из нее выглядывал белый котенок. Потолок, стены были черным-черны, по ним бегали рыжие тараканы.
— Погляди на мою мастерскую, — пригласила Матрена из-за переборки. Девушка шагнула мимо бадьи, что висела над огромной лоханью с торчащими ушками. Возле печки у стены стояла судная лавка, под ней — двустворчатый залавок. Над челом печи торчал шест, а к нему была привязана четырехрогая вешалка, сделанная из верхушки ели. Над лавками у потолка вдоль стен тянулись полки, заставленные круглыми коробками с рукодельем. Из одного выглядывала бахрома поношенной зеленой шали. Между лавками — стол. За ним сидел и жевал зеленый лук с черным хлебам мальчик с такими большими серыми глазами, что они казались нарисованными — не настоящими. Волосы его напоминали снизки новых медных колец.
И взглянув на Матрену, по, лицу которой пробежала легкая улыбка, Елена подумала, что хозяйка гордится своим хозяйством.
— Садись, милая, вот сюда, — пригласила она, смахивая фартуком невидимую пыль с передней лавки. — Как по батюшке-то?
— Елена Павловна.
Заметив курицу, собиравшую с пола крошки, хозяйка шикнула:
— Кыш отсюдова, налетная! Нужна нам будешь — позовем. Привыкла в избу заходить и не боится ведь, прах ее возьми. Ну, кыш!
Курица степенно зашагала к двери, беззаботно повторяя: ко-ко-ко.
— А это Андрей-сидень. — Матрена кивнула на сероглазого мальчугана, уминавшего зеленый лук с хлебом. — В мае родился, назола — весь век маяться будет. На вид вроде здоровый, а ноги, что мочалка, никак в силу не войдут. И на коноплю прошлым летом сажала, и к ворожеям таскали — толку нет.
— А где ты меня поместишь, тетка Матрена?
— Да вот занавеску вздернем тут. — Хозяйка показала на место между печью и стеной. — Туточки постелю поставим, и похлебать позовем ко второму заходу. Все сразу за столом не умещаемся…
— Ну что ж, будем считать, что поладили. Поселюсь у вас тут на время. Да согласен ли будет хозяин?
— И-и-и… — протянула Матрена. — Его и дома-то никогда не бывает. Ночь переспит — и с глаз долой. А ваша плата нам в большую помощь. Да коли я согласна, он перечить не станет, сговорчивый мужик.
ВИСОКОСНЫЙ ГОД
Исстари високосные годы считались в народе недобрыми, приносящими мор на мужиков и баб, падеж скота и птицы, а также прочие тягости. Наступивший високосный год оказался таким же. Едва успел начаться, как разнеслась весть: война с японцем. Только и разговоров в Алове, что о войне и о японцах.
Молодых мужиков забривали в солдаты. У Бармаловых одного за другим забрали шестерых сыновей.
Призывная комиссия работала с утра до самой поздней ночи.
Хромой Зотей вышел после врачебного осмотра сияющим.
— А мне сказали: негодяй…
— Негоден, поди?
— Може, по-русски и так.
Сына своего Исая Трофим Лемдяйкин сам привел к врачам:
— Глухой, немой отроду…
— А кто тебя просил зайти сюда?
— На случай, ежели сказать что-нибудь за него придется.
— Сам ответит.
— Я ж вам, точеным го… высокоблагородиям, сказал: глухой, немой он…
— Именно — теперь не твой. Пшел вон!
Долго вертели врачи Исая. В уши кричали — не шелохнулся. Сзади стучали — не оглянулся. Больно щипали — только морщился, но не издал ни звука. Стали решать, что делать, и согласились уволить по чистой. Наконец один из врачей махнул на дверь рукой: ступай, мол, домой. Отлегло у Исая от сердца. «Выкрутился!» Чуть не танцуя, заспешил к двери. Вдруг главный врач крикнул вдогонку:
— Лемдяйкин!
Исай вздрогнул и оглянулся. Все расхохотались.
— Ложку бери, притвора! Годен к строевой! Да, годен! Отца позови, мы с ним поговорим.
Понурясь, вышел Исай в коридор. Сказал отцу, что требуют зайти для разговора. Но тот и без его слов все понял и заторопился:
— Некогда, сынок, а то поговорил бы. На лошадь надобно взглянуть…
Гуляли в Алове лобовые, собирая по домам деньги на пропой. Пили и горланили под тальянку:
Рекруты-соловушки, Бритые головушки…А по большаку чуть ли не каждый день ехали подводы с новобранцами, и с напускной лихостью, скрывая лютую тоску, орали песни:
Проводи меня, товарищ. На алатырский большак: Царь медалями, крестами Меня вздумал обольщать.После изгнания из кружка Роман Валдаев начал попивать, на жену махнул рукой и зачастил к Ульяне Барякиной. Не стыдясь и не таясь. Баба потеряла покой. И Романа привечала, и мужа побаивалась: а ну как вернется? Война, могут ранить и отпустить до срока. Ходила гадать на «ноготках» к Марфе Нужаевой. Дала ей старуха камешек.