Валдаевы
Шрифт:
— Наговори над ним, чего желаешь.
Солдатка взяла, как святыню, камешек в горячую ладонь, зашептала о самом заветном — дышала порывисто, будто ветер на улице. Дрожали и позвякивали на лебединой шее синие снизки бус. Потом Марфа отобрала камешек и вместе с другими разложила на столе.
— В дороге муженек твой. Ранен, знать. В остатке двенадцать «ноготков»: не врут. Снова раскинуть?
— Да, бабуль, раскинь.
Как ни раскидывала Марфа камешки, выходило одно и то же: муж живой и должен вернуться. Пала духом солдатка и в тот же вечер пожаловалась Роману:
— Вернется Елисей — меня живую схоронит.
— Боишься?
— Сам подумай: под сердцем не от него ношу.
— Война, слышь, затеяна немалая. Многие полягут.
— Да вовсе не желаю я зла Елеське, только бы голову с меня не снял, когда приедет… Уж я-то его медвежий карахтер знаю!
Накануне троицы из Петербурга неожиданно приехал сын отца Ивана — Александр. По-мальчишески резвый, порывистый, хотя и успевший приобрести плешину на темени, которую обрамляли негустые волосы, будто кусты, чернеющие зимой вокруг сугроба, он закончил университет и теперь подыскивал место адвоката. Отец Иван был рад: сын вышел-таки в люди. Говорил с Александром как с равным. И хотя во многом не понимал сына, смущался его резкими и дерзкими суждениями, был снисходителен, думал: молодо-зелено, жизнь обломает…
Двенадцатилетний Анатолий был о брате другого мнения — безотрывно глядел ему в рот и удивлялся, что тот знает так много звучных и красивных слов, которые как бы сами собой складываются в мудрые фразы. Анатолий с первого дня прилип к старшему брату как банный лист — куда Александр, туда и он.
— Может, с сестренкой, с Женькой поиграешь, а я пока пойду погуляю? — сказал ему вечером Александр.
— Не хочу с Женькой…
Перед лавкой Пелевина, в пыли, лупцуя друг друга, сопя и хрипя, сплелись в клубок шестеро мальчишек.
— Чего они? — Александр остановился.
— Мокей опять им головку воблы выбросил.
— Разве Мокей не мог бы отдать… просто так?
— Он забавляется.
И в самом деле на крыльцо вышел хозяин. Он улыбался, поглядывая на дерущихся, но, заметив поповских сыновей, посерьезнел:
— Прочь отсюда, паскудники! Нашли место! — И заулыбался Люстрицкому-старшему. — А-а-а, Ляксан Иваныч! Здравствуйте. Спасибо, что за человека меня почли.
Александр попросил фунт конфет. Самых лучших. На улице раздал по конфете неприкаянно бродившим мальчишкам и отправился с братом дальше.
Когда возвратились домой, отец Иван крякнул и, как-то виновато улыбаясь, сказал:
— Александр, у меня к тебе просьба. Давненько собираюсь порадовать прихожан проповедью на их родном языке, да вот ведь грех-от — не силен я в нем. Перевел бы мне… Ты ведь хорошо говоришь.
— А русский текст готов?
— В горнице на большом столе.
Валдаевы с Нужаевыми готовились к троице — чисто вымели под окнами, в землю воткнули срубленные в лесу побеги кленов, наличники окон утыкали кленовыми ветками. Под вечер мужики вернулись из бани — распаренные, пропахшие дубовым веником, красные и довольные. Роман пригласил Платона на свою половину — попить чаю, и тот согласился.
За столом разговорились. Давно уже не сиживали так по-родственному. Платон допытывался, ко двору ли пришлась Штагаевым старшая дочь Романа, Луша.
— Не жалуется. Муженек ее сапоги справно точает. Ну? Не только на хлеб и на квас хватает…
Потом заговорил о себе: у него, Романа, все та же сухота: Груняшке тяжело по дому управляться, детям трудно без матери родной. И прибавил:
— Дурак я старый: дали мне холст — показался толст…
— Все казнишь себя?
— До веку не прощу.
Платон выпил четыре чашки, гоняя во рту одну-единственную ягодку монпансье, опрокинул посудинку на блюдце и, поблагодарив, собрался уходить, но Роман просительно проговорил, что-де нынче ему надо караулить амбары и пусть Платон присмотрит за избой, а если в случае чего…
— Да ладно, не впервой уходишь этак-то… Знаем мы твои амбары. Иди, не бойся.
Дома Платона ждала негаданная радость. Не успел сесть на лавку и разуть разомлевшие ноги, как Фома принес из бани сидня Андрюшку.
— Тять, посиди, я счас к тебе приду.
Платон думал, что сынок приползет к нему своим обыкновенным способом, но тот, хоть и неуверенно, встал на ноги и неуклюже заковылял. Обходя стол, чуть не упал, но удержался. Платон ринулся навстречу, протянул руки, обнял сына и, не в силах от радости выговорить ни слова, погладил его по мокрой голове. Андрюшка же, захлебываясь, что-то говорил и говорил, но отец не слушал, на уме вертелось одно — пошел!
— Молодец, сынок! Большой грех с души снял. Слава тебе господи! Чтобы такое сделать полезное?.. Чтоб всем людям во славу божью? Может, колодец на улице вырыть?
— Давай! И я буду рыть.
Не успела в избу войти мать, как Андрюшка соскользнул с колен отца и зашагал к ней.
— Мамань, ходить умею!
Матрена ахнула, в три ручья брызгнули слезы.
— Дошли до божьего престола мои молитвы! Два праздника нынче у нас.
Не смолкая с главной аловской колокольни во все стороны разносится праздничный перезвон. По улицам шагают к троицкой заутрене принаряженные по случаю праздника прихожане. Иные задерживаются на паперти, где в толпе мужиков слышится голос Александра Люстрицкого, — разговор тут идет бурный и долгий. Александр старается перекричать шумящих мужиков:
— Друзья! Взгляните вон на ту старую ветлу, да не на эту, а вон ту, что возле церковной ограды. Видите, чахнет она на корню. Почему?
— Трута [21] много на ней.
— Правильно! Сколько трута выкормила она за свою жизнь! Стоит она, но ведь все соки из нее высосаны. Нет пищи листьям ее. Пройдет немного времени — и погибнет она. Точно так и вы — кучу трутов кормите, сами же — чахнете!..
— Верно!
— Испокон так было!
— А кто же тятька твой? — съязвил Наум Латкаев. — Может, тоже трут?
21
Трутовик (трут) — гриб-паразит на дереве.