Валдаевы
Шрифт:
— Ты сперва на зубок взгляни. Чудной у него зуб. Со всей улицы глядеть приходили — ахали.
Сережка прибежал со двора и, увидев отца, радостно заулыбался, обнажив зубки.
— Ох ты, малыш мой, — Гурьян притянул сынишку к себе и поцеловал. — Форменный рубин, — проговорил он жене, с тревогой наблюдавшей, какое впечатление произведет на мужа кровяной зуб мальчика.
— Навсегда ведь…
Мордва рожь не косит, а жнет. Потому-то в страду кузнец Кондрат Валдаев работает днем и ночью — он один зубрит серпы, крестьяне торопят его, знают, пока рожь на корню, в закрома не сунешь пятерню.
Уж так повелось: про серпы вспоминают лишь в пору жатвы и точить приносят не иначе как соберутся полы мыть на пасху. И чуть ли не все сразу.
В жнитво на смех и шутки не тратят ни минутки. Даже за водой с кувшином до ближайшего колодца посылают ребятишек.
Вышли в поле Нужаевы — жали в восемь серпов. Ловкий и сильный Куприян словно не жнет, а играет; Витька с Венькой подражают ему, но так ловко, как у старшего брата, у них пока не получается.
Купря смеется над сестренкой Таней:
— Сноп сразу покажет, кто его свяжет. Который развяжется — Танькиным окажется.
Перед обедом Платон «вымыл» руки горстью сухой земли.
— Ты зачем руки пачкаешь, тять? — удивился Венька.
— Не пачкаю, а мою, потому как земля чище воды. Вам об этом знать пора.
— Почему чище?
— Да потому, что земля — всей жизни начало. Сойдется она с водой — родить начинает: растения разные, плоды на деревьях.
Матрена с Танькой готовят окрошку. Неугомонный Купряшка присел на корточки возле близнецов и заливает им байку про одного рындинского мужика. Выехал тот пахать у леса. Захватил с собой тулуп, вывернул его наизнанку, нахлобучил на соху, что была около телеги — ну, чтобы разлетелись из тулупа блохи, которые прижились в нем за зиму. Лошадь стреножил, а сам сеять пошел. Проходили мимо рындинские мужики. Померещился им медведь у телеги. Вырубили они по дубине — и давай лупить косолапого. Разнесли соху в щепки, а тулуп — в клочья…
Матрена, взглянув на Купряшку, улыбнулась: большой он охотник выдумывать разные небылицы. А близнецы-то вон как уши развесили! И подмигнув Платону, сказала:
— Видать, второй Варлаам Валдаев растет. По характеру и по обличью больно схож…
Ввечеру, как обычно, Роман Валдаев зашел к своей зазнобушке. Ульяна зажгла лампадку и достала из-за божницы бумажку величиной с ладонь.
— Давеча принесли… Тебя ждала. Почитай-ка мне.
А Роман, не читая, уже понял, в чем дело.
— Конец твоим ожиданиям, Уля. Ну?
— Не нукай — читай. Сердце беду чует.
— «В бою под Ляояном, — начал Роман хрипловатым голосом, — тысяча девятьсот четвертого года августа тридцатого дня, за веру, царя и отечество пал смертью храбрых рядовой солдат Елисей Минаевич Барякин. Да будет незабвенным во славу России имя его…»
Охнула Ульяна, побледнела, села на лавку.
— Карает меня бог за грехи…
— Ну, что ты, Уля, — пытался успокоить ее Роман и хотел обнять, но баба молча отвела его руку. — Ну, чего ты? Ну?
— Ступай, ступай отсюдова, не греши в такой час. Сорок ден не приходи ко мне. Скройся с глаз моих долой, я сейчас вопить буду.
Роман не посмел ослушаться и, пятясь, вышел из избы. Ульяна посидела немного в молчании, потом — распахнула окно, снова села на лавку и запричитала, медленно раскачиваясь из стороны в сторону:
Вай, любимый мой супруг, По гнезду мне добрый друг. По тебе мой горький плач. Словно городской калач, Ты лицом пригожий был. Ты одну меня любил. Кто и чем тебя убил, Нас навеки разлучил? Или пулей поразил? Или саблей зарубил? Где головушку сложил? Словно кипень, белую, Гордую да смелую? По тебе мне куковать, Вай, голубкою лесной Без голубя ворковать. Как мне маяться одной Безутешною вдовой? На том свете, мой родной, Верно, встретимся с тобой…Роман уступил Платону свою половину дома, а сам с детьми переехал к Ульяне Барякиной. А вскоре и повенчался с ней. Однако Платон не занял Романову половину. Поговорил с Романом и решили пустить в пустую половину сельскую учительницу Елену Павловну Горину, приемную дочь Чувыриных.
В ненастный день, когда на улице, словно сквозь решето, моросил мелкий и нудный дождик, Елена Павловна вернулась из школы, промокшая до нитки, иззябшая. Наскоро затопила печку и согрела позавчерашние щи. Не успела взяться за ложку, за окнами послышалось знакомое тпруканье кучера Харитона.
В избу стремительно влетела Лидия Петровна Градова — волосы мокрые, на бровях дождевые капли.
— Узнала?
— Да как же не узнать!
— Какая холодина! — Градова, поеживаясь, сбросила мокрый плащ.
— А у меня щи горячие. Садитесь со мной — согреетесь.
— Вот спасибо! А я в имении была, матушку твою видела. — Градова села за стол. — А я с тобой кое о чем поговорить хотела бы… Сама видишь, народ недоволен, ждет перемен, а перемены сами не приходят, их нужно подготовить. Ты понимаешь, о чем я?
— Кажется, да.
— С каждым днем все больше людей вовлекаются в нашу работу.
— Понимаю… — растерянно проговорила Елена. — Мы в гимназии много читали… книги по рукам ходили… Чернышевский — «Что делать?»… Мы Добролюбова и Некрасова читали… Но что я могу? Я же ничегошеньки не умею… Рахметов… Для такого дела нужны железные люди…. А я… я разве смогу застрелить губернатора?..
Лидия Петровна рассмеялась.
— У нас дела посерьезней. У меня есть знакомый в вашем селе — Менелин. Слышала? Нет? Я тебя ему представлю. Он из рабочих. Очень силен в политике. Думаю, тебе с ним будет интересно поговорить. В Алове он ведет кружок самообразования. Очень надежный человек. Ты с ним можешь быть откровенной. Ну, спасибо тебе за хлеб за соль. Спешу я, но на следующей неделе обязательно заеду — и с Менелиным познакомлю, и самой мне с тобой обо многом надо поговорить.
СОЛНЦЕ ВСХОДИТ ЗА СУРОЮ
Смутное настало время — вступал в свои права девятьсот пятый год. По всей России горели помещичьи усадьбы, В граф Ростислав Максимович укатил в Петербург, передав дела по имению управляющему Лихтеру.
Густав Эрихович поначалу возгордился доверием, но вскоре с ужасом убедился, что, несмотря на угрозы, аловские мужики выходят из повиновения, не осталось и следа от их былой робости — в открытую рубят и вывозят графский лес.