Валдаевы
Шрифт:
— Чегой-то он молчит, ай испугался. Дать бы ему по зубам.
И дали. Рояль заревел, потом замычал.
Кузьма Шитов в потемках с трудом разыскал библиотеку. Вошел и плотно закрыл за собой дверь. На столике, обитом сукном, увидел подсвечник со свечой. Зажег ее. Вдоль стен шкафы, шкафы, шкафы… Сколько в них книг! Какое богатство! Нет, всего не забрать, хоть всю ночь вывози на своей лошаденке, а все равно не увезешь и половины. Пыль на корешках книг. Читал ли их кто-нибудь? У некоторых даже страницы не разрезаны. Он выбрал то, что считал для себя наиболее ценным, сгреб книги в охапку, понес было по коридору. Изо всех дверей лезли нагруженные чем-то люди, толкались в темноте. Кузьма вернулся в библиотеку, отворил окно и начал выбрасывать книги на землю.
А в дверях парадного входа — затор: одни спешат вытащить, что пришлось по душе, другие прут навстречу. Кто-то поджег барскую баню. В зареве дело пошло сноровистее.
В чердачное окно высунулся Ефим Отелин и подбадривал мужиков:
— Не жалей графа, так его разэдак!
Трофим Лемдяйкин был всех суетливее. Он хватался что за одно, то за другое, но ни на чем не мог остановиться. Единственно, что ему приглянулось сразу, — новенькая барская фуражка. Он тотчас напялил ее на затылок. Мужики смеялись над ним, но Трофим не обращал внимания, продолжая с важным, деловым видом примеряться то к одной, то к другой вещи.
Шум, гам, треск. Мужики принялись опустошать графские амбары, кладовые.
Протяжно, на разные голоса выли графские собаки…
Когда баня догорела, подожгли контору. К тому времени и добрались до винного погреба Гурьян и Родион Штагаев. Поздно! Возле погреба вовсю шло веселье — пели, плясали. Пьяные фигуры метались на фоне зарева, будто розовые призраки. В середине круга лихо отплясывал Исай Лемдяйкин, одетый в длинный до пят, роскошный барский халат с развевающимися по ветру красными кистями.
Чу-жа-аа-я же-на, Чу-жа-я же-на, Чу-жа-ая жена — лебедь белая моя, Своя шельма — полынь горькая трава.«Опоздал! — с горечью подумал Гурьян. — Не сумел… Перешли мне дорожку! Но кто? Арефий!.. Хитер, подлец, холуй барский. А попов работник домой вернулся или пешим в Алатырь отправился? За рубль он и на край света пойдет… Пора уходить. Войска нагрянут — палить начнут. Чем защищаться?.. Как все некстати вышло!.. Не вовремя поднялись!»
Кто-то поджег дворец. Из окон второго этажа лизали черное небо волчьи языки огня.
Отец Иван не знал, что думать о гонце. Сколько времени прошло! Два раза можно было обернуться. Уж не случилось ли чего худого? Зорька только занималась, попу вздремнуть бы, а он то и дело выходил за ворота. Наконец увидел своего посланца. Но тот был без коня и шагал медленным, неверным шагом, будто тараканов давил на земле.
— Ну, что стряслось?
— Ограбили, батюшка!
— Вот как! А где письмо?
— Проезжему офене отдал — тот в Алатырь свезти обещался.
Отец Иван схватил Антона одной рукой за ухо, другой — за волосы и затряс:
— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!
Услыхав, как отворились ворота, Ульяна Валдаева обрадовалась. «Вот и Роман вернулся!» Но вместо Романа в избу вошел Аверька Мазурин. Перекрестился на красный угол.
— Лошадку я, это самое… Во дворе поставил.
— А где Роман?
— Ты только не пугайся, Уль… Поцарапало его малость. В Зарецкое отвез, в больницу. Съезди-ка завтра туда сама. Да денег с собой возьми, коль есть… Сама знаешь, сухая ложка рот дерет.
В избу ворвался Митька и с ужасом в глазах выпалил:
— Мам, а кровищи-то на телеге, ой-ой!
— Так я пошел, — сказал Мазурин. — Ведь всю ночь не спамши.
Будто в праздник ходили мужики из дома в дом — смотрели, кто и что привез и принес «оттуда». Каждому было чем похвастать. Лишь Иван Шитов жаловался своему соседу Матвею Вирясову:
— Все на том пожаре руки добром погрели, а Кузя мой знаешь на что позарился? Стыдно, братец, признаться: на книги! Целую сноповозку привез. Как только оси вытерпели.
— И мой старшой не лучше отчудил, чтоб волдыри его покрыли.
— Привез-то что?
— Да картины. Рамы хоть и золоченые, да не будешь кусать.
Почти весь аловский кружок собрался на кордоне лесника Гордея. Руководители кружка и восстания были вынуждены уходить из Алова. Пока что в леса. До поры до времени. Возможно, через месяц поднимется всеобщее восстание… Гордей и Евграф Чувырины отказались. Гордею, мол, нечего опасаться, его дом в стороне от села, а у Евграфа тоже была причина: Калерия на сносях. Как бросишь бабу одну? Подумав, остался Аристарх Якшамкин и с ним еще шестеро.
С Гурьяном уходило семь человек: Бармаловы, Ермолай и Мирон, Агей Вирясов, Ефим Отелин и двое семеновских парней. Все вооружение отряда состояло из трех охотничьих ружей, одной винтовки Бердана и трех револьверов, один из которых, — маленький, тупоносый, — принадлежал покойному Лихтеру. Гурьян покачал головой. Небогато. С таким вооружением не сунешься против солдат с грозными скорострельными русскими трехлинейками, у которых на прицельной планке верста начертана, а насмерть разят за полторы версты.
Аксинья, провожая Гурьяна, прикрыла рот платком, было видно, что она вот-вот заплачет.
— А ты не унывай, — сказал ей Гурьян. — Не на век ухожу. Береги сына!..
Маленький партизанский отряд собрался под вечер на Белой горе. В последний раз обласкали взглядом родные места и молча тронулись в путь. Никто не знал тогда, что не скоро придется вдохнуть запах дыма родных курных аловских изб.
Часа через два мимо кордона на пяти тройках, запряженных в рессорные тарантасы, промчалось губернское и уездное начальство и сотня казаков на справных конях.