Валдаевы
Шрифт:
Среди молотильщиков Абакум выделялся непомерно высоким ростом и худобой. Было в нем странное сходство со ржаным колосом на стебле. Недаром его все Сыресево звало за глаза Рыжим Бако, а в глаза — Абакумом Калинычем. Так и назвал его Платон, когда поздоровался, спросил, не забыл ли Абакум его.
— Нет, помню, Платоном тебя звать, а дед твой — покойный Арлам Каноныч. Он старше меня был, а мы с ним дружили, пчельники на той гриве почти рядом держали… Зачем приехал?
Платон рассказал, что надумал строиться и надо денег — отдаст через полгода с процентами.
— Пойдем, выручу, — обрадовал его Бако.
Гнедуха, будто чуя, что легко на сердце хозяина, бежала резво, а Платон думал, что ему повезло, избу он поставит — просторную, светлую, и чтоб топилась не по-темному; спасибо Рыжему Бако — выручил; ан, и богачи разные: Андрон Алякин поизгилялся, а Бако почел за человека.
Через большак, почти под самым носом лошади, перебежал русак, и Платон подумал, что это не к добру — есть такая примета. Он трижды плюнул через левое плечо.
— А-ара-ась! [23] — каркнула ворона, качаясь на кленовой ветке.
Дома, в сенях, Платона встретила Матрена, сказала, что пришла Меркуловна; старая карга, видать, на старости лет совсем из ума выжила; такую досаду навела на Матрену! — до слез довела, сказала близнецам, кто их отец и мать — все про их родителей выложила: и как зовут, и кто такие…
— Быть не может! Ежели рехнулась…
Оказалось, Матрена вызывала ее во двор, увещала, не говори ребятишкам, чего им знать нельзя, приедет, мол, Платон и пусть распорядится сам, как ему желательно; да ведь карга не послушалась; «здоровьем», бает, я больно слаба, смертыньку чую, а коль не скажу, не открою огольцам, кто их народил на свет божий, как тогда предстану пред господом, что на страшном суду отвечу?..
23
Арась — нет.
— Без ножа зарезала, колдунья! — сплюнул Платон. — Нашу силу по ветру пустила, руки-ноги об валун разбила старая паскудина.
— Знамо, теперь ни Витька, ни Венька слушаться не будут. Уж на что Андрюшка наш — и тот смотрел, смотрел на меня, когда Меркуловну наслушался, и говорит, может, и я чужой…
— Ступай шепни ведьме, чтоб сюда живо бегла. Уж я с ней па-агаварю!..
Платон дернул под уздцы гнедую. Досадно! Теперь двойняши его за отца почитать не будут, а Матрену — за мать. А ведь не они ли родными сынами росли? Ничем их особо не привечали, но и от своих не отличали. Когда горлом болели, он с Матреной четыре ночи кряду не спал… Выходили-таки. Бывало, последний кусок — им, а сами впроголодь… Своего сына родного, Купряшку, с сумой посылали. Потом в школу их отдали… Выучили. А теперь… теперь и он, Платон, и Матрена — оба будто в одночасье для них умерли.
Меркуловна осторожно, бочком спустилась по обледенелой лестнице, прошамкала:
— Здравствуй, батюшка.
— Денег принесла?
— Ни грошика нет. По миру ходила… По старой памяти завернула на мальчонков взглянуть.
— А графы-то где?
— Управитель новый намедни сказывал, в Питере они. Графиня-то своего мужика бросила, в Ерманию укатила, там ее англицкой солью лечат, а еще, слыхать, она с картежником, с фулером каким-то, шуры-муры… Граф-то ее потому и бросил… Слыхать, имение продавать будут.
— Плохо. Денег на близнецов нету.
— Подросли они, сами работают.
— А толку? Из нужды не вылазим. Скажи лучше, кто тебя, старую, за язык тянул, зачем двойняшам рассказала?
— Правду, батюшка, рассказала, правду… Сама слыхала, как ты говаривал: мне правда — всех денег дороже… И мне, батюшка, тоже. Могилка кличет. Что богу на том свете скажу? Добела калену сковороду кому охота лизать в геенне-то огненной.
Вслед за Платоном она вошла в избу, схватила свою пустую суму и пустилась восвояси через дверь, что выводила в поле, — подалее от Платонова гнева, в темную муть бурана, в снежную пелену, откуда и явилась в такую же вот вьюжную и морозную ночь много лет тому, в семью. И метель замела следы ее в снежном поле. Говорили, сбирала она по Рындинке, а как-то в крещенские морозы, утром, на большаке нашли ее труп — замерзла… Ходили слухи, будто побираясь, она просила Христа ради на каких-то сирот. При обледенелом трупе нашли пять целковых. И Платон догадывался, что замерзла она, когда шла в Алово, — несла деньги для сирот. Куда подевались деньги, кто хоронил ее и где, — этого никто не знал и никто не допытывался.
Глядел на близнецов Платон, и не было у него покоя на сердце. Все знают они — и молчат. Может, не поверили старухе? Вряд ли. Злые языки и до нее ползли по Алову: мол, приемыши они. И раньше двойняши догадывались…
Как-то ночью услышал их шепот:
— Знамо, та и есть Ирина Павловна — родная наша мать.
— Плакала она тогда… Помнишь, нас Меркуловна к ней водила?.. Жалко ей было… Ты спишь?
— Не… Думаю.
И тогда не вытерпел Платон, зажег лучину и подошел к близнецам.
— Чего шепчетесь? Знаю, не спите. Знаю, о чем калякаете. Ну, ежели на то уж пошло, скажу я вам все. Правда — она всех денег дороже…
И он как на духу заговорил о том, о чем уже говорила Меркуловна. Да, они дети графини Ирины Павловны Кар. Но чести от того мало, дети — незаконнорожденные, граф-то про них ничегошеньки не знает. А сама графиня, ежели разобраться, — какая она им мать? Не мать она вовсе. Потому как даже скотина в обиду детей своих не дает, а она… Говорят, уехала насовсем из России, английской солью лечится. А граф ее бросил. И поделом. Где она теперь — никто не знает. Ищи ветра в поле…
Долго говорил Платон полушепотом, чтобы не разбудить домашних, чувствовал, как легко становится на душе, — так длинно и долго говорил впервые в жизни, и сам удивлялся, откуда у него столько слов — сами собой, как ручей из родника, льются. И в конце концов заключил:
— Вы как хотите, а мне вы — родные сыны.
И до утра не сомкнул глаз; лежал и слушал, как вздыхает о чем-то во сне Матрена, постанывает Андрюшка, хрипло кашляет Таня, сонно шевелит губами Купряшка — то ли просит о чем-то, то ли бормочет молитву…
В одну из пятниц, возвращаясь с базара, заехал к Нужаевым Рыжий Бако. Перекрестился, поздоровался, бесцеремонно разделся и развесил по всем колкам свою одежду. Платон вертелся по избе, искал, где посадить благодетеля.
— Голодный как волк да и прозяб, — заявил гость, — вот и заехал к тебе.
— Матрена, чайку не вскипятила утром? — волнуясь, спросил хозяин жену.
— Утка я, что ль, глотать воду, — закапризничал гость.
— Ну, Купря, беги в казенку за вином. Возьми полуштоф.