Валдаевы
Шрифт:
— Такая неурядица везде, куда ни глянь.
Слова ее прозвучали чисто по-женски: с брезгливостью, с жалостью, с сознанием своего превосходства над мужской безалаберностью.
Как и что дальше говорить — она не знала.
— Жива, значит, и здорова? — спросил Елисей, не отрываясь от работы.
— Твоими молитвами.
— Ха! Зачем пришла? Что нового скажешь?
— Взглянуть хотела, как ты живешь. А новостей… какие у меня новости? Нет никаких.
О себе Елисей говорить никогда не любил. Ульяна знала, что живется ему не сладко — один как перст на всем белом свете, ни постирать, ни накормить, ни ласкового слова сказать некому, и ей стало жалко его, как осиротевшего ребенка. И вместе с жалостью пришла к ней мысль, что она могла бы вернуться, кабы не ребенок Романа. Кто знает, может, Елисей не привыкнет к нему и будет обижать. А может, он вовсе и не хочет, чтобы она возвращалась? Отрезанный ломоть обратно с караваем не сходится — отпадает. Так и она с Елисеем. Сама виновата. Повернулся ведь язык сказать: «Куда Роман, туда и я…»
— Роман меня нынче бил, — вдруг созналась и заплакала Ульяна. Она и сама не знала, зачем это сказала, — может, потому, что хотела услышать от Елисея утешительное словно.
Но Елисей молчал, не глядел на нее, и она снова всхлипнула:
— Утоплюсь…
— Да-а, неважнецкий плант надумала. Значит, все по-моему выходит. Коль ты нравом не Анисья, за Романом не гонися.
Его слова будто отрезвили Ульяну. Она вытерла слезы, встала и вышла, не попрощавшись.
Андрюшка Нужаев пуще всего любит заглядывать в лавку Мокея Пелевина. Одному там торчать нельзя — Мокей быстренько взашей выдворит, а вот когда кто-нибудь из Нужаевых-старших пойдет в лавку, Андрюшка тут как тут. И сегодня он увязался за Таней.
Сколько в лавке всякой всячины! Пряники, конфеты, монпансье в разноцветных стеклянных банках, орехи в ящиках — и грецкие, и лесные; а в пристрое, где торгует пелевенский приказчик Никон Нельгин, все пахучее: деготь, керосин, охра, олифа, деревянное и постное масло, икра и селедка — чего только нет! Уходить отсюда не хочется. Так бы и глядел, глядел на разные разности.
Андрюшка вспомнил, что еще вчера мальчишки и девчонки договорились играть в «лавочку». У каждого должен быть свой «товар». А его ведь припасти надо…
За двором, на широкой доске, перекинутой через высохший прудик, Андрюшка приспособился на коленях тереть камешком красный кирпич. Отцовский картуз то и дело спускался на лоб и закрывал глаза. Малыш аж до крови растер свои пальцы, но дела не бросал — добывал «красную икру» для «торговли». В кирпичную пыль он добавил воды — вот и «икра». Кроме нее, приготовил «орехи» — набрал прошлогодних вишневых косточек, и «селедку» — из листьев вербы. Отнес припасы в большой сруб перед домом. И пошел искать «приказчика». В приказчики он нанял Дему Турина, который без дела бродил вдоль забора.
Первой «покупательницей» оказалась курносая Нюрка Бармалова. На ней — передник, как на взрослой, из портяночного холста, выкрашенного в коричневый цвет. Руки она держала под передником.
— Зачем пришла? — спросил Андрюшка, подражая голосу лавочника Мокея Пелевина.
— Вот, принесла яички, хочу продать. Купишь, Андрюшка?
— Был я Андрюшка, а теперь — Мокей Манулыч, — поправил «лавочник». — Что за яички? Покажь.
— Да не вороньи!
— Ну, выкладывай.
Нюрка вынула из-под передника белые круглые камни с куриное яйцо и уверила:
— Свежие, из-под курицы взяла.
— Ну, ладно! Подойдут. Чего тебе за них, сопунья, взвесить на четыре-то копейки?
— Да икры, пожалуй. Свежая она у вас?
— Прогорклой или там вонючей никогда не держим. Эй, «Никон», — обратился он к Деме, — дай Нюрашке-замарашке красненькой икры понюхать!
«Приказчик» услужливо задел щепкой немного «красной икры», поднес к Нюркиному носу и помазал его. «Покупательница» понюхала и тут же попросила:
— Взвесьте целый хунт!
— Конечно, не батман! — ответил «Никон».
Говорили они все те же слова, которые много раз слышали в лавке Мокея Пелевина, ловко подражая взрослым, — и голосом, и выражением лица.
Получив «икру», «покупательница» сказала:
— Мокей Обманулыч! Ты дай мне селедку в долг.
— Как ты меня назвала? Ах, семишниковая бабенка! Ты меня дураком считаешь? Буду раздавать свой товар всяким голодранцам задарма?! Таких, как ты, в Алове пруд пруди! Если всем буду в долг давать, разорюсь сразу. Ступай себе и заруби на носу: я — Манулыч, а не Обманулыч!
— Больше к такому скупердяю не приду ни разу! К Мазылеву пойду покупать!
— Ну, иди, там все получишь вовсе даром. Скатертью дорога.
— Ты не человек, а кровопивец!
— Поперхнулась бы!..
Нюрка ни с того ни с сего завопила:
— Ка-ра-ууу-ул!
— Ты чего? — не понял Андрюшка.
— Вчера так бабка Оря в лавке кричала — Мокей ее обманул.
— Ты потише только кричи.
— Я на вас в суд подам! — стращала Нюрка. — Заставлю вас выгнать из мира — вон! Провалиться вам в преисподнюю!
Андрюшка даже поднялся на цыпочки от такой хулы и гаркнул:
— Ты чего тут горло дерешь?! Попробуй-ка судиться с нами? Тогда узнаешь, почем фунт лиха! С сильным — не борись, с богатым — не судись! Поняла?!
Но тут появился еще один покупатель — сын Акима Зорина. Его правая порточина была засучена выше колена, а левая волочилась по земле. Он донашивал отцовы штаны. «Покупатель» выгрузил из карманов пригоршню фаянсовых и глиняных черепков. Белые — серебро, а красные — медь.
— Чего взвесить прикажешь?
— Орехов пять пудов!
— А каких? Лесных или привозных?
— А грецких нет?
— Пока не завезли…
— Лодыри! Торговать не умеете! Купцы, ишь, нашлись! Да я вас за свои деньги с потрохами куплю. Взвесь два сорта орехов. И пудик монпансье.
За монпансье шла земляника — она была недозревшей, но съедобной, поэтому и ценилась дороже. Получив покупки, «богатей-покупатель» сказал лавочнику:
— Я в расчете?
— В расчете, в расчете, не извольте беспокоиться. Большущее спасибо! — вежливо ответил Андрюшка. — Приходите еще! — И провожая «богатого мордвина», отвесил земной поклон.