Валдаевы
Шрифт:
Девушку как ветром понесло за отцом.
— Бессовестная, — говорил дочери Марк по дороге домой. — Перед парнями подолом трясешь!.. Слышал я кой-чего… За этого Бориса не выдадим — пусть и не думает.
— А дедушка меня уже за Христа сосватал. В монастырь пойду…
— В монастырь? Он обрадуется, если пойдешь, только не соглашайся.
— Я уже слово дала. Дедушка сказал мне: «Если так не выйдет, плюнь мне в глаза».
Проходили по своей усадьбе. Полная луна словно околдовала сад — не шелохнется ни один листочек.
Катя, подперевши колом заднюю калитку, влезла спать на сеновал. Марк разулся на заднем крыльце, вошел домой на цыпочках, но все равно отец услышал его и спросил, нашел ли он Катю и с кем она была. Марк ответил и лег, долго прислушиваясь, как возится без сна отец, — видно, о чем-то думает, может, о Кате… Девка в самом соку, можно выгодно замуж выдать. За кого?.. Сказала сейчас: уйду в монастырь… А чего в том хорошего? Кабы он, Марк, веское слово имел в семье… Полный хозяин всему — отец. Пусть и решает…
Утром дед Наум распорядился:
— Марк, ты Катю отвезешь.
— Куда?
— Скажу при ней. Поди разбуди ее…
Не давал покоя деду Науму непрощенный и незамоленный грех, который давно, очень давно принял на себя еще дед Наума — Степан Латкаев. В давние времена убил он, ограбил и зарыл без отпевания проезжего купца. Тот давно истлел, может, и костей не осталось. Но, казалось, дух ограбленного купца витал над семьей Латкаевых, бередил по ночам кошмарными снами. В свое время ушла в монастырь сестра Наума — отмаливать сокровенный семейный грех. А теперь — Катина очередь…
Подумал Наум, что внучка жнет быстро и чисто. Выгодно бы оставить до конца жнитва, да грех ее подстерегает…
— Марк, Катюшу надо отвезти в тот самый женский монастырь, — сказал Наум, когда появились Марк и Катя. — К сестре свезешь… Далече ехать туда. Лошадку сильно не гони.
— Может, не надо? В Катьке бес играет. Ну, какая из нее монашка?
Все замолчали. Ненила, не всхлипывая, плакала, облокотясь на подоконник.
А Катя… С детства ей хотелось в монастырь — там, казалось, только и была настоящая жизнь. А что здесь?.. Борис Валдаев… Парень хороший, красивый. Да ведь за него не отдадут. А если и отдадут, как еще сложится жизнь?.. Ах, кабы Борис чуточку раньше встретился! Может, полюбила бы его, может, весь свет на нем тогда бы сошелся… Или уж я так устроена — не умею любить, никогда никого не полюблю?..
— Ка-ад-ки по-чи-нять, об-ру-чи на-би-ва-а-ать! — внезапно донеслось с улицы.
— Вай, подавился бы! Вот орет! — проворчал хозяин.
Марк назойливо повторил:
— Не в монастырь везти, а замуж бы ее скорей выдать.
— Перестань! — сердито рявкнул отец. Он ласково погладил Катю по плечу и сказал ей: — Как сама решишь? Меня или отца послушаешь? Я правду скажу: там поначалу трудно будет, внученька…
— Господь поможет.
— Ну, в добрый час тогда.
За завтраком никто не проронил ни слова. Марк, наевшись, начал собираться в дальнюю дорогу. Дед Наум вышел во двор запрягать лошадь. Катя пошла прощаться с огородом и садом, как положено уезжающим. Сорвала пять ароматных огурцов и поклонилась каждой грядке. Зеленые перья лука, окропленные росой, словно плакали.
Благословляли Катю вчетвером: дедушка, бабушка, отец и мать. Они уселись на передней лавке, словно воробьи на бельевом шесте.
— Любимая ты моя, утренняя звездочка, малиновая зоренька, — печально сказала дочери Ненила. — Может, не по своему желанию едешь? Нам угождаешь?
«Чего они душу бередят? — подумала Катя. — Скорей бы ехать… Ведь давно решила я — в монастырь… Потом игуменьей стану…»
Дед Наум покосился на плачущую сноху:
— Да брось ты хныкать… Игуменья, сестра моя, она ведь как сказала? Внучку мою, пока сама не захочет монахиней стать, будут держать рясофорной…
— Ты нам по-мордовски растолкуй.
— А-а, что вам толковать… Пока сама она не захочет, в монашки ее не постригут.
— Господи? Неужто там девок стригут?
Старик начал толковать что к чему.
— Благодарить меня потом начнешь непременно, — сказал Наум Кате. — Я тебе плохого, касатка, никогда не желал…
Доехав до Нужаевых, Катя попросила отца остановиться — решила проститься с Таней. Та, словно белая бабочка, вылетела из дома и обняла подружку.
Катюша отвязала с конца косы красивую кисточку и отдала подружке, а та привязала к ее косе розовую ленту и прошептала:
— Пусть будет такая же ровная твоя дорога.
Целуя в ухо подругу, Катя шепнула ей:
— Передай Борису, чтобы не искал меня. Я это говорю, жалеючи его. Ты мой характер знаешь.
И обе запричитали, заплакали. Марк ждал, ждал и за рукав оттащил от Тани дочь, привел к колодцу и достал свежей водицы.
— Ну, попей да и поехали — здесь мешкать некогда.
Катюша отпила глотка два, освежила заплаканные глаза, вытерла их вышитым рукавом и села на телегу. Марк стегнул застоявшегося буланого.
Село словно отступало назад. Дорога, будто холст, вымоченный в воде с золой, вытягивалась из-под телеги.
— Где поедем: верхним или нижним большаком?
— Понизу.
— Может, вернемся домой?
— Нет, — вздохнула Катя.
— Мне все равно… Тебя жалко. Какая ты монашка?.. Знаю, по тебе Борька Валдаев сохнет. Да и других женихов полно. Вернемся? А?
— Не издевайся, тятька. Мне и так нелегко.
— Знамо дело… Легко ли из родного гнезда в неволю…
— Не греши.
— Характер у тебя железный. Только все равно ты из монастыря удерешь. И рад буду, коль убежишь. Не вынесешь, балованная, тамошних порядков.
— И там — люди, только одеты по-иному. Как живут монахи и монашки, о том книги читала. От судьбы своей не убежишь, она догонит…
По склону Солнцеигровой горы неудержимым золотым потоком лился свет, купая весь широкий склон.
— Прощай, кордон, — еле слышно прошептала Катя.
Утренний ветерок приятно ласкал лицо.
Миновали село Сыресево, проехали Майдан.