Валдаевы
Шрифт:
— Но, шлабадай, не рано! — гнал буланого насупившийся Марк.
День стал хмуриться. Запасмурнело небо. Пошел дождь, и пришлось накрыться кожей, что была расстелена на телеге. Дождевые капли, словно бойкие пальцы по ладам гармоники, захлопали по кожаному покрывалу; в нем было несколько дырочек, сквозь них закапала вода, и Марк проворчал:
— Видно, жених твой пьяница.
— Ты это про кого?
— Про твоего Бориса. Слышал я ваш разговор…
За селом Явлеем дорога пошла вдоль Суры. Вовсю квакали лягушки, точно собрались на какую-то сходку.
— И
— Над тобой смеются. Они хоть и раздеты-разуты, хоть и в грязи живут, а в монастырь не едут.
Дочь промолчала. Дорога пошла лесом и стала такой извилистой, что мокрые зеленые кусты, казалось, останавливались, как бы давали проехать, а потом долго подслушивали и подсматривали за ними. На окраине города Катя увидела, как, поникнув, плакал подсолнух, разлученный с солнцем. Слышно было, как с его цветущей головки срывались и шлепали по листьям дождевые слезы.
Вскоре засинели балясины точеного крыльца заезжего дома. Хозяин постоялого двора, — черный как цыган, с бородкой клином, — открыл ворота, снял замасленную фуражку, поклонился и сказал гостям:
— Добро пожаловать.
А потом был второй и третий день пути. Буланый махал хвостом, сгоняя со своих потемневших от пота боков назойливых слепней.
К вечеру они увидели вдали разноцветные купола монастырских церквей и услышали благовест к вечерне.
По левую сторону от дороги шумела зеленая дубрава, синело озеро; по правую — кусты черемухи да кудрявого лозняка. Монастырь скрывался за высокой белокаменной стеной, а за ним золотились макушки соснового бора.
— Эге-ге-ге-еее! — покачал головой Марк, подумав, что хорошее гнездо свила его тетка — крепкое, красивое.
— Смотри, там вон хутор около монастыря, — сказала Катя.
— Пекарня, кухня и две гостиницы. Одна — господская, а другая для простых.
— А мы с тобой какие?
— Конечно, уж не бары.
— Мы игуменье родные.
— В господскую не пустят. Нечего нам со свиным рылом в калашный ряд…
— Перед богом все равны.
— Так жилье, как видишь, не в монастыре, а рядом.
Марк распряг лошадь, занял номер и от безделья пошел в мастерские посмотреть, где, кто и что делает. Словно глаза продавал. Так, наверно, час провел. Вернулся в номер. Поужинал и снова вышел во двор проверить лошадь. Увидел полнолицего парня, который, казалось, был сложен из шаров. Парень окинул Марка с головы до ног.
— Здорово, мордвин. Зачем приехал?
— Дочь привез.
— Ей сколько лет-то?
— Восемнадцать.
— Ну и дурак. Вези обратно. Пропадет она тут.
— А ты кто?
— Дворник. Ты чего зенки пялишь? Верно говорю: испохабится девка. Гнездо тут поганое, а не монастырь. Сестры в ивняке грешат с кем попало, а по ночам, брат, новорожденных от блуда в озерке топят.
Марк насупился, пригладил волосы и спросил:
— Тебя как звать?
— Потап.
— А ежели матери Августине про тебя расскажу, тебя как звать будут?
Дворник попятился.
— Эге, да ты, видать, того… с ума сошел.
— Глаза, коль видят лишь плохое,
— Загрустила? Давай оглобли назад повернем.
— «Человек еще обещает обет богу, да не осквернит словесе своего и да сотворит».
— Слова-то какие!.. Не все мне понятные.
И больше ничего не сказал. Рано утром собрался в обратный путь и покрыл его в три дня. Доехал по верхней дороге в Алово и, проезжая мимо Валдаевых, заметил Бориса — тот плел под окном из прутьев корзину.
— Э-эй, Романов наследник!
Тот отложил рукоделье и подошел к телеге.
— Ну что, проворонил девку?
— Да что ж я могу. Сами в монастырь отвезли.
— Ну и дурак ты.
Марк засмеялся. Откровенно говоря, ему не было жаль, что Катя в монастыре. В душе он иначе и не называл ее, как «вахатово отродье». Злило, что не мог выказать свою волю, не смог поперечить отцу. И нагнувшись к Борису, зашептал ему на ухо, а потом, уже громче, рассказал, как добраться до монастыря, и мысленно усмехнулся, думая об отце: ты ее обещал богу, а я ее подарю черту…
Катя проснулась, когда солнце было уже высоко. Долгая дорога на тряской телеге истомила ее — во всем теле ломота, будто на ней молотили горох. Она умылась и увидела на столе сложенную втрое синюю бумажку — измятую, с жирными пятнами и селедочным запахом. Девушка развернула треугольник и прочла:
«Катяша я уехол оште да таво как черти кулачку не дрались. Тибе не стал будить. Ты крепка спал да я и не магу терпеть кавда шеньштина вешаица на твоей шей как на вешалку. Прастилця с табой не как палагаица но по челавеческу. Поцеловал тибе ухо и перкрестил как гаварица баславил.
Дедвушка давал гля тибя петерка. Я думал думал разминял ево и заворачиваю сваим писмом рубел. Тибе палне фатит. Руманиця да белица тибе не нады ты и так очень красивой дажи не по мордовски харошей и подати ат тибя не патребуюца. Да и убежишь ты ацюда бистра.
Аставил тибе хранцузской булка пишной миявкой да кусной. Атламил маненька пробувол. На нем руманец такой жо какой на тваих штеках. Пакушей на доброй здоровия. Чара купил. Да селеткина галава асталця тибе на завтырк.
Ты не мой доч и я тибя не любил ат калыбеля. Но магила такой жо калыбел только перевернутой навабарот. Проштяй.
Атец».
Катя набожно перекрестилась, съела кусочек булки с селедочной головой. Захотелось пить. Вышла в длинный и полутемный коридор. В конце его стоял бак, к которому была прикована на цепочке медная кружка. «Боятся, украсть могут…» Кружку, как видно, давно не мыли — края ее были скользкие. Платком вытерла местечко, к которому можно было бы прикоснуться губами, и попила. Затем закрыла свой номер, ключ положила на черный стол перед дежурной и ушла.