Валдаевы
Шрифт:
— То-ну-у-у! Спа-си-те-еее!
Голос женский и знакомый.
— Дя-ди-инь-ка! Спа-си!
Раздумывать некогда — тонут! — быстро разделся — и в воду на помощь. Ба! — Улька! Вот шалава!.. Схватил ее в охапку. Да ведь тут же неглубоко — воробью по колено! Вытащил бабу на берег.
— Дура чертова!
У той зуб на зуб не попадает — дрожит. И ни слова.
— Раздевайсь и сушись.
Расспрашивать ни о чем не стал. Спустился к реке. Верхний конец одного удилища был опущен к воде. Не иначе как потянула крупная рыба. Начал водить ее вдоль берега, чтобы та изнемогла и не сопротивлялась.
Ульяна сняла с себя мокрое белье, накинула на плечи Елеськин чапан. Куда он запропастился — нет и нет Елисея. Она даже забоялась без него. Подошла к обрыву. Рыбак как раз выудил крупную рыбину.
— Глянь-ка! Соменок попался! Больше батмана весом! Эх, Уля!
— Не кричи громко — услышат.
— Вот так плант…
— Увидят нас с перевоза… Муж у меня.
— Дура ты. Зачем тогда пришла сюда? Зачем на мелком месте топилась?
— Как будто сам не знаешь… Чтобы не прогнал… К тебе ведь шла…
— Гм… Плант…
— В чем будешь уху варить? Посудины ведь нет.
— У меня все есть — и посудина, и выпить к ухе. Возьми в мешке у меня нож, почисть рыбу.
Ульяна пошла чистить соменка, а Елисей устроил над костром перекладину и повесил сушить ее одежду.
Когда уха была готова, они выпили водки. Ульяна сказала, что вот он, Елисей, упрекает, будто она двумужница, а на самом деле у нее ни одного настоящего мужа нет. Роману не нужна — бьет… Разошлась с Елисеем, а сердце ее к нему не остыло. Кабы не ребенок, ушла бы от Романа… Потому что знает, как одиноко Елисею, — ведь все видит она, все слышит, когда и какая баба к нему в избу заходила — и то знает…
Разогревшись от вина и ухи, Ульяна перестала запахиваться в худой чапан, и бывший муж заметил:
— Твои желтые репки, видать, еще крепки.
Она засмеялась.
— Вижу, косишься. Иль соринка в глаз попала? Пересядь ко мне — языком ее выну…
Холодная зорька разбудила под утро. Елисей вспомнил про удочки и пошел к ним. Ульяна взглянула на свою одежду, которая была развешана над костром, — батюшки, да ведь она сгорела, одни паленые лоскутья остались! Подошел Елисей и тоже ахнул.
— Скачи домой! Привези Ефимьину одежку!
— Вместе верхом поедем. У меня дома переоденешься.
Ехали по-за гумнами, межниками да задами, чтобы никто не видел. И добрались благополучно, — кажется, никто не заметил. Ефимья дала ей свое платье, а Елисей сказал:
— Перестань в уходяшки-приходяшки играть. Такой вот плант. Ежели вернуться надумала, — приму; останешься с Романом — ну и быть тому, а мне на глаза не кажись. Ежели снова, как вчера, явишься — не хуже Романа навешаю.
Ульяна пошла домой. Но была там недолго. В тот же день, собрав свои монатки, перешла к Елисею.
РАЗЛУКА
Наум Латкаев еще зимой подал прошение на отруб. Раньше всех пошел в город к земскому начальнику получил из банка ссуду, чтобы уйти из Алова на хутор. Прикупил графской земли и лесу для нового дома и разных построек. По его расчетам, получалось шестьдесят пять десятин земли и пятнадцать десятин луговых угодий.
Погожим весенним днем Наум исходил все верхнее поле, искал, где земля получше, поплодороднее, где близко вода. Дошел до места, где Леплей впадает в речку Меню, и эта долина приглянулась ему. Недалеко от Алова, а село Семеновское — в трех верстах.
И в тот же вечер накрыл в избе стол и послал за Никоном Нельгиным, уполномоченным от общины. Пожаловал молодой гость, и пока раздевался, Наум незаметно сунул в его карман три пятерки. Никон с недоумением поглядел на стол — и грибки соленые, и говядина, исходившая теплым парком, и графинчик с водкой…
— Поначалу скажи, Наум Устиныч, для чего спонадобился?
Хозяин, поглаживая густую белую бороду, начал издалека: мол, давно приметил Никона — и умом тот взял, и спор на любое дело, — но было не досуг побалакать о том, о сем, — ведь с умным человеком поговорить — ума набраться. Сегодня выдался свободный вечерок — вот и пригласил. Но прежде чем разговоры разговаривать, надо по стаканчику выпить.
— Откровенно говоря, не пью я вино-то.
— От одного стаканчика не будешь пьян.
— Сперва скажи, что на душе, а потом уж хлебну, — наотрез отказался Никон.
Наум знал, что Никон, как и вся община, против отрубов и хуторов. И когда завел речь об отрубе, Никон покачал головой и сказал:
— Слышал, слышал… Вот что скажу: разрушаешь ты наше село.
Наум нахмурился. Почему разрушает?.. Закон такой вышел. Царю для опоры нужны стойкие, зажиточные люди. Какая надежда у государя на голытьбу? Она всегда воду мутит. А на хуторах появится крепкий, зажиточный мужик. На такого царь всегда положиться может… И он, Наум, окончательно и бесповоротно решил выделиться. Кто помешает? Община? У нее на то прав нет. Вскоре приедет землемер и нарежет для Наума участок… А к Никону одна просьба: не мешать, чтобы межи были нарезаны одинаково, ровно. Может, из аловских земель четвертинка отойдет в его, Наумову, сторону.
— Для чего тебе лишнее? Не обижай село, пускай тебе межуют сколько полагается.
Наум хитро прищурился. Село обижать он не думает, да боится — ведь эти городские землемеры свернут дело по науке. Разные там стрелябы с собой привезут.
— У науки тоже два конца, — заметил Никон.
Наум снова нахмурился. Так-то оно так… Конца, может, и два, да ему, Никону, надо бы видеть один из них… А в пиджаке у Никона, в кармане, лекарство лежит. Намажешь им глаза — и будешь замечать только один конец.