Валдаевы
Шрифт:
— Распорядись отдать пока к регентше. Пусть мать Еванфия на время к себе в келейницы возьмет, а там видно будет.
— Вот и я так подумала. Отведи ее к ней. Идите с богом.
Большеносая встала, отвесила три поклона на образа, три — матушке-игуменье и сказала Кате:
— Пойдем, сестра.
Роман Валдаев надумал жениться, но вот беда: с Ульяной он пока не разведен, а чтобы получить разводной лист, надо ехать в Алатырь в прошенисту Перчаткину.
И начал Роман собираться в Алатырь.
Самому прошение, конечно, не написать — грамотенки нет. И теперь Роман мысленно ругал себя, зачем с детских лет не ходил в школу. Когда еще был мальчишкой, приводили его в судный дом, где поп учил аловских ребятишек. Но был Роман непоседой, ослушником, и поп, разгневавшись как-то, поставил его в угол, на колени, на рассыпанный по полу горох. Мальчишка обиделся и больше к попу не пошел. И уже только взрослым с месяц ходил к Анике Северьяновичу, кое-как выучился читать по складам, писать имя и фамилию. На этом вся учеба и кончилась. Обратиться к Борису прошение написать? Разве напишет? Парень грамотный, да нет у него нужных слов, которых требует бумага…
Вот и пришлось ехать к прошенисту Перчаткину.
Этот Перчаткин, даже сидя, был ростом не ниже Романа. Лицо длинное, бледно-синее. Глаза большие и навыкате, словно спелые вишни. И по длинному багровому носу видно — горький пьяница. Сперва он послал Романа за водкой, а напившись, лег спать, и лишь на следующий день, опохмелившись за Романов счет и содрав с него трешницу, написал наконец прошение.
По дороге домой Роман вздыхал — много пришлось потратиться, и в который раз проклинал себя, что не научился грамоте. Выучить бы Бориса, чтоб всех грамотней в селе был. В город его отправить? А кто возьмет? К тому же на ученье много денег надо. Где взять? А выучится — родителей не будет слушаться, может, вовсе домой не вернется… Борис — он и сам, видать, о другом думает. Не учиться — жениться ему надо. Иссох парень. Ясно, по латкаевской дочке сохнет. Только зря! Что с возу упало, то пропало…
Вспомнилось, что недавно Борис — вот дурья башка! — спросил: я-де ежели из монастыря ее украду, большой будет мне грех или нет? Украдет! Удалец какой!.. Смех! Она, говорит, не монашка еще, она там в услужении пока… И Роман мысленно усмехнулся, вспоминая недавний разговор с сыном. «Тять, отпусти ты меня в тот монастырь, я там в пекарне или еще где-нибудь работать буду, ее хоть увижу… А ежели она согласится, уведу оттуда. Отец ее, Марк-то Латкаев, сказал мне, она еще полгода, а может и больше, постригаться не станет. Он за меня стоит, отец-то ее!» Но Роман наотрез отказался. Хватит, с весны долго болтался неизвестно где, а что заработал? Себе на одежу. А домой что принес? Ни полушки. Заявился на готовый кусок.
Крепко наказал Роман сыну, чтобы из дому — ни на шаг. А если уйдет, до гробовой доски будет на нем отцовское проклятье. И после этого разговора сник Борис. Ходит сам не свой, все из рук валится, а в глазах — сырой туман. Да велика ли беда на самом-то деле? Можно сказать, никакой беды вовсе нет. Вся эта его любовная морока до поры до времени. Тоску как рукой снимет, когда другая приглянется. А приглянется обязательно — этого не миновать…
По дороге из Алатыря, не доезжая до Алова, Роман нагнал Андрона Алякина — тот откуда-то возвращался пешком с узелком в руке. Андрон попросил подвезти, вспрыгнул на телегу и под надоедливый скрип оси заговорил, как недавно ходил он в графскую усадьбу; словно в страшном сне причудилось ему все, что произошло здесь три года назад в ночь накануне воздвиженья. Графский дворец, такой красивый прежде, облупился, почернел и точно облысел, как погибшее стоя дерево; окна — пустые глазницы, в комнатах ветер бродит. А верными были слухи — граф имение продал другому барину. Того еще никто не видел. Сказывали, приезжал всего на два дня. Имя нового хозяина поместья — Панов Митрофан Адамыч. Да, смотался граф восвояси. Новый хозяин перво-наперво закрыл все фабрики, живет, говорят, себе спокойненько.
— Наше дело — сторона, — заметил на это Роман, зная, что не стоит распускать язык при Андроне.
— Я тоже так думаю. Не по чину нам в барские дела лезть. Было время — свое взяли. Кто смог — припрятал, сберег… И верно, своих хлопот полон рот. До барских ли…
И заговорил об Елисее и Ульяне, зная, что неприятно об этом слушать Роману.
Андрон поведал, что-де жаль ему Ульку — Елисей ее колотит. Раньше пальцем не трогал, а нынче баба без синяков не ходит. Видать, и ему надоело ее дубасить, а ей — побитой ходить. Судачат, хотят они избавиться от ребеночка.
— Извести, что ли? — насторожился Роман.
— С рук сбыть. Оно и понятно, Елисею ребенок хуже чужого. А она, Улька… хоть и жалко ее, а все-таки подлая она стерва. Какие-такие свои планты они обмозговывают — никому пока не ведомо…
Мрачно слушал Роман Андроновы разговорчики. Слов нет, поделом вертихвостке Ульяне. Но ведь маленький Ромка… Как его не жалеть? Родная кровь… Ульяну, конечно, Андрон вовек не простит. Все село знает, как проучила она с Елисеем Алякина, когда тот к ней с шашнями лез. Здорово проучили! Андрон злопамятный, мстительный. Не сегодня, так через год этой бабенке отомстит за обиду, за ограбление средь бела дня во дворе Барякиных, за всеобщее просмеяние. Врет, будто жалко ее, а сам, поди, на Ульянины синяки смотрит — не налюбуется. И не его ли, Андроновы, слова, как-то сказанные по пьянке: господи, не дай помереть, прежде чем не потешусь над паскудой Улькой… Кто знает, может, уже и проучил, да та помалкивает — со стыда, конечно. Злые языки такое о ней судачат!.. В пору бы утопиться ей…
Еще издали, подъезжая к дому, Роман увидел на завалинке Бориса — он плел корзину из ивовых прутьев. Завидев отца, слегка кивнул и снова ушел в работу — не промолвил ни слова. В последние дни он будто язык проглотил. И отец подумал: или в обиде, или замыслил свое… Прокляну, если вдруг… На порог не пущу! И в тоже время залюбовался сыном. Каков вымахал парень! — статный, в плечах косая сажень, всем девкам на загляденье… Но бесшабашный, без царя в голове. От такого всего жди. В деда Варлаама пошел — весь от этого корня.
Катя не попала к регентше в день свидания с игуменьей. Будущая наставница была больна, и лишь через три дня за девушкой пришла большеносая монашка и снова сказала:
— Пойдем, сестра.
Теперь Катя знала: большеносая — казначея, правая рука игуменьи.
По дощатому тротуару они пришли к чисто вымытому крыльцу длинного кирпичного дома, половина которого выходила в сад, и пока вытирали ноги, навстречу вышла румяная, сероглазая, чуть выше Кати, инокиня, поклонилась им в пояс и ласково промолвила, пропуская в свою келью:
— Пожалуйте.
Входя и крестясь, Катина провожатая проговорила:
— Во имя отца, сына и святого духа…
— Аминь! — ответили обе гостьи.
— Мать Еванфия, я знаю, страждала ты во болезни…
— Бог помог — выздоровела.
— Во труд и учение возьми эту девушку.
— Что ты умеешь делать? — спросила Еванфия новенькую.
— Вышивать, а еще… еще я… — Катя смутилась.
— Ну, что «я»?
— Петь, — глядя в сторону, чуть слышно произнесла Катя.
— Какой у тебя голос?