Валдаевы
Шрифт:
Никон вскочил с места, бросился к своему пиджаку и вынул из кармана деньги.
— О, да тут целая корова! Нет, Наум Устиныч, говорить даже об этом стыдно!
— Стыд — не дым, глаза не ест. А если много… ты себе поменьше оставь.
Никон посмотрел на деньги, потом — на Наума, покраснел и сказал, что не возьмет взятку. А у Наума ни стыда ни совести. Выходит из мира, хочет жить лучше всех, сам по себе… Но этого ему мало — хочет отхватить побольше сельской земли. Бога у него, что ли, нет?
Между тем сын Наума — Марк, слушая разговор отца с Никоном, подозвал к себе сынка, что-то шепнул ему, и мальчонка быстренько исчез из избы.
Наум доказывал, что даже те, кто живет в нужде, втайне мечтают стать отрубщиками. Кто не сможет удержать земли — продаст. А если земля общинная, продать ее нельзя.
— Гнев мирской на себя накличешь, — сказал Никон.
— Ну, суд людской — не божий.
И Наум снова предложил гостю выпить.
Исстари аловцы пьют из одного стакана — даже на свадьбах. Старик налил себе, выпил, потом поднес гостю. Тот неумело, причмокивая, начал пить. Отворилась дверь, и в горницу вошла жена колдуна Трофима Лемдяйкина, Федора, помолилась, низко поклонилась и сказала:
— Вижу, гость у вас. Чей сын?
— Никон Нельгин, — ответил за гостя Марк. — Проходи, старая, садись за стол. Винца выпей да закуси, что бог послал…
Федора, не присаживаясь, выпила полстакана водки.
Никон поднялся.
— Ну, я пойду. Спасибо за хлеб за соль.
Хозяин вышел проводить уполномоченного. И в сенях снова предложил деньги. Все равно новосельцы не поверят, никто не скажет — не взял. В гостях был? Был. И Федора это видела. Разболтает по всему Алову… И как потом Никон докажет, что деньги не брал?
— Нет, себя взяткой не замараю, — отрезал Никон.
— Какой же ты хозяйственный мужик, если от денег бежишь? — усмехнулся Наум. Вернувшись в избу, хитро посмотрел на Марка и сказал: — Я сразу раскусил, зачем ты за Федорой послал. К чему придешь — не знаю, только очень ты умен…
— Разве плохо?
— Страх меня берет от твоего характера.
Утром перед домом сходок на тарантасах и телегах проехало несколько человек. Из тех, кто должен отводить Латкаевым землю. Тут был член уездной землеустроительной комиссии Богдан Аркадьевич Лобов и землемер Орлов — с ног до головы в веснушках, и потому казалось, он весь желтый, как галочье яйцо.
Староста Матвей Вирясов увидел их и послал за мирской подводой. В нетерпении он ходил из угла в угол. Ясно, Наум Латкаев хочет отобрать у села лучшую землю, да еще лишнюю заграбастать. Надо найти на него управу.
Лишь час спустя Матвей дождался подводы. Поехал вместе с Игнатом Валдаевым. Не доезжая до Леплея, Матвей увидел, как люди, межующие Латкаевым землю, расставляют вехи, на ходу спрыгнул с тарантаса, словно перелетел через речушку, и крикнул:
— Кончай злодейство!
Настырный дед Наум пошел ему навстречу.
— Тебе кто право дал землю резать?
— Царь.
— Мы в позапрошлый год всем селом решили: на отруба не выходить.
— А я, как ты помнишь, за это не голосовал.
— Один против мира прешь? Не имеешь права!
— Нет, имею! Не греми: ваше времечко, милок, вышло.
— Нет, не вышло — приходит.
— У тебя, знать, зад зажил?
Рассерженный Матвей вдруг побежал. Он разбросал все вехи и разровнял их основания.
«Ну и новости!.. — упал духом дед Наум. — И дело у меня не вышло, да и денежки пропали…»
— Не вешай нос, Наум Устиныч, — шепнул ему Богдан Аркадьевич. — Ему за это не поздоровится. — И увидев идущего к ним Матвея, громко добавил: — По такому случаю придется написать в полицию… Акт составить.
— Пишите что хотите, — процедил сквозь зубы Матвей. — Мне за это ничего не будет. Всем селом приговор принят: землю, разделенную в прошлом году, не положено пять лет трогать.
— Ты иди скажи своей жене, чтобы сухариков тебе насушила поболе. Пригодятся…
— В острог посадите? Попробуйте: поднимутся все три села.
— Однажды поднимались, только снова опустились, — изголялся дед Наум.
Становой примчался в Алово на тройке, арестовал Матвея Вирясова и отправил под конвоем в город. Аловцы ждут — нет старосты, не появляется. Взбулгачились. Приехал исправник, созвал сход и сообщил, что Матвей Вирясов посажен в острог — за то, что мешал проводить земельную реформу. И предложил избрать нового старосту. На этой же сходке выборным стал Глеб Мазылев, зять Латкаевых. Поэтому и отвел он Латкаевым вместо шестидесяти пяти — семьдесят восемь десятин земли, и не пятнадцать, а двадцать три десятины лугов.
Снова наступила сенокосная пора. Собирались под окнами изб мужики, толковали между собой, когда начать сенокос под Поиндерь-горой и сколько послать туда косарей. В каждом селе по пяти участков, и в каждом — свой старшина по покосу. На сенокос вышли всем селом, поставили свои телеги на пятнадцати станах, и над станами взвились разноцветные флаги — синие, зеленые, голубые, красные, — каких только цветов нет!
Серебрятся луга от утренней росы, переливаются всеми цветами радуги. Пляшут стебли травы под косой и с тяжким вздохом ложатся на прокос. Краснеет спелая клубника; трепещет под ногами, поникая к земле, бордовая земляника, в воздухе вкусный ягодный дух, да некогда полакомиться!
Ни на какой другой праздник так не наряжаются аловцы, как на сенокос: надевают все заветное, лучшее; поутру парни и девушки начищают до зеркального блеска сапоги и полусапожки; от каждого крыльца несет ваксой.
Давно, еще ранней весной, ушел из Алова на заработки старший сын Романа Валдаева — Борис. Когда повалил парню семнадцатый год, отпросился он у отца — ушел с плотничьей артелью в город и, бесприютный, долго мотался там, получая разную мелкую работу, но заработал только себе на одежку. В конце концов потянуло домой. В один из светлых дней сенокосной поры он появился на дороге в Алово, наряженный во все городское: серый пиджак внакидку, штиблеты, картуз…