Валдаевы
Шрифт:
— Целый выставляй, — поправил гость хозяина.
— Штоф приволоки. Кому сказали?
— Да-а — пойду я… Не пойду! Некогда мне, — возразил Куприян — он плел лапоть. — Графьев пошли…
Платон дал ему подзатыльник.
— На это мне вина не дадут, — усмехнулся Купряшка. — Деньгу давай.
— Знать, ослушник твой сынок?
— Неслух.
Купряшка убежал за водкой.
— Теперь до морковного заговенья не придет, — промолвил Витя.
— Подождем, — откликнулся Рыжий Бако, поглаживая бороду, похожую на голик. — Торопиться некуда. До дому недалече осталось. — Он обвел взглядом избу. — Нынче
— Надо бы продать.
— Думал я, если дает много, значит, на базаре не в пример дороже. Глупость наша, сказывают, прежде нас на свет родится. И вот спохватился, да уж поздно: четвертак на этом самом деле будто в воду бросил.
— Да, досадно, — кивнул Платон и подумал, что за штофик водки для Бако он отдал поболе четвертака.
По случаю нежданного благодетеля Матрена зарезала молодую курицу. Ворвался в избу Куприян и со стуком поставил на стол побледневшую с мороза бутылку.
Незваный гость напился и наелся до икоты, начал заговариваться, а потом и вовсе понес околесицу. Платон с Матреной вывели его под руки и посадили в сани, лошадь живо потянула их, побежала рысцой, сани замотались на сугробах, и глядя им вслед, Платон сплюнул и проворчал:
— Как бы не вывалился.
— Нажили себе новую родню, — в тон ему сказала Матрена. — Если эдак с каждого базара будет к нам заезжать — разорит нас вконец, по миру пустит.
Платон вздохнул. Конечно, надо скорей избавиться от кабалы. Пока долг на шее висит — никакого покоя не будет. Самое последнее, самое разнесчастное дело — в должниках ходить. А как расквитаться? Один путь — работать жадней.
Через день нанялся пилить доски с Куприяном на пару, а в помощники взял близнецов.
— Вжик-вжик, вжик-вжик! — весело поет маховая пила.
Платон — в одной домотканой красной рубахе — работает наверху, на стану: вытягивая полотнище, следит за прямотой реза. — Вжик-вжик, вжик-вжик! — При каждом взмахе брызжит пот со лба. А пока долетит капелька пота до бревен под ногами, превращается в ледяную бусинку. — Вжик-вжик, вжик-вжик! — И двойняши молодцы, вон как ловко вгоняют обухами топоров клинья по резам. — Вжик-вжик, вжик-вжик! — Какие графские? самые обыкновенные сыны крестьянские… Думает так Платон, а все ж на сердце другое…
В следующую пятницу Рыжий Бако снова заехал к Нужаевым. «Ну, попала в рот ему соска», — подумал хозяин. Как только проводил по горло сытого и пьяного благодетеля, со зла решил побродить за воротами. Пошел вдоль большака в сторону Рындинки. И вдруг остановился как вкопанный — навстречу бежит вороной рысак, а вместо пристяжных к нему — два мужика; один по правую сторону, другой — по левую. Руками держатся, словно прикованные, за оглобли. Ну и ну! Чего только не бывает на белом свете!
Диковинная тройка двигалась к Алову.
Мужики от лошади не отстают — взрыхляют снег по сторонам дороги. Оба
Платон поравнялся с ними, сошел с дороги и увидел в санях Трофима Лемдяйкина.
— Постой-ка! — попросил Платон, с волнением глядя на такое недоразумение.
— Сам рысака останови, точеная голова, у меня силов нет.
— Тпру! — прокричал Платон.
Лошадь стала. Мужики-пристяжные, как одеревенелые, по-прежнему держались за концы оглобель, словно приросли к ним. Колокольчик под ярко-красной с белыми разводами дугой будто онемел.
— Трофим, я сплю, что ли? Что я вижу?
— Сани, меня видишь, рысака и его двух помощников.
— Помощники рысаку зачем?
— Я об этом свою лошадь не спрашивал. Она их сама позвала.
Трофим рассмеялся и рассказал байку, будто ехал из Майдана, не успел проехать версты две, нагнал двух мужиков; они сперва как будто дали дорогу, потом схватили вороного под уздцы. А Трофим им: «Вы что, ребята, лошади моей захотели помочь? Мне не жалко, если вам так охота!» Ну, те и повезли…
— Они в своем уме?
— У них спроси. Сам не пойму.
— Пошутковать хотели, — сказал редкобородый, вытирая шапкой пот со лба.
— Нечего врать, — осипшим голосом сказал его товарищ. — Мы денежки у него сговорились отнять, рысака угнать, а он заклял, околдовал… Руки от оглобель отнять не можем, как приросли…
Трофим кивнул и похвалился, что знает много колдовских слов. Но до сих пор не показывал себя в Алове колдуном. А теперь вот настал его час. Взялся за дело. Запросто может сотворить любое ведовство. Хотите — будете не говорить, а лаять, или, например, завсегда бурчать незнамо что, или курлыкать, или по-индюшачьи балакать, ходить на четвереньках, или ползать на карачках задом наперед, или вертеться волчком, или колесом… Все он может!
— Мордвин, пожалей нас, — взмолился Платону один из мужиков — постарше. — Уговори заклятье снять. Ослобони от поругания. Детишек у меня пятеро… Урусовские мы. Мордва же.
— Отпустил бы их, Трофим Авдеич. Потешился — и хватит.
— Не… Пусть бегут с моим вороным до самого моего двора. И ты садись со мной.
Он невозмутимо привалился к козырьку саней и тронул рысака вожжей. Нелепая тройка двинулась шагом, а потом, доехав до Полевого конца Старого села, побежала рысью, и Платону казалось, будто мужики, привороженные Трофимом, не бегут, а летят, махая ногами, точно крыльями, намертво ухватясь руками каждый за свою оглоблю. Старые и малые, конечно, ринулись по пятам диковинной тройки, и толпа зевак запрудила весь двор Лемдяйкиных.
От несчастных урусовцев валил пар.
— Ну, голова точеная, — обратился Трофим к одному из них, — давай рассказывай, за что я ваши руки к оглоблям прилепил. Говори — не бойся. Ничего вам не будет.
Мужик повторил все то, что уже слышал Платон.
Зеваки попятились от ужаса. Глядели на Трофима с недоумением и страхом: «Так вон ты кто, Трофим Авдеич!..» А тот, задравши голову, спросил:
— Ну, будете еще на большаке лошадей останавливать?
— Не знаю, как он, а с меня таких шалостей довольно. И внукам своим закажу…