Валдаевы
Шрифт:
Гурьян задержал взгляд на лампадке: она слабо мерцала, свет и тень от дрожащего пламени сплетались в единоборстве, и лишь рассвет за окном решил исход борьбы…
Утром после завтрака Марья отправила мужиков в лес — за дела надо было браться, а главное, Аксинью следовало подготовить, не то от радости с ума сойдет. Да и баньку не мешало бы истопить.
Мужики шагали по лесной тропке, и Гордей жаловался, как тяжко ему жить в глуши бирюком, надоело кружить вороном по одним и тем же местам. Весной так теленка пасут на приколе; но у теленка воли больше, чем у лесника, — телок развязаться может, взбрыкнуть и убежать, порезвиться, а он, Гордей, и этого лишен…
Гурьян вспомнил вчерашний разговор и с горечью сказал:
— Да, плохо тому, у кого язык умнее головы. Есть на свете всем знакомый человек — Незнай. Два раза его спрашивать не полагается. А ты… ты стараешься показать, что много знаешь, да не впрок тебе твоя болтовня. Скажи вот, сколько в этом лесу грибных мест?
— Пять-шесть приметил.
— Кому-нибудь сказал о них?
— Зачем я о них говорить должен? Чай, я не дурак.
— То-то и оно!.. Грибные места — пустяки, если их сравнить с тем большим делом, о каком ты вчера калякал. А я, милый, за это самое дело в тюрьме сидел, сослан был. Ты чего на меня вытаращился? Да, да, сослан был. Хорошо, что и у нас тут сознательные мужики появились. Надо мне их увидеть, потолковать кое о чем. Обязательно надо!..
К обеду вернулись на кордон. Не успела закрыться за Гордеем дверь, как из горницы выскочила Аксинья, разнаряженная, как на пасху, бросилась мужу на шею.
А ночью, в постели, она то и дело просыпалась, шарила руками.
— Ох, милый, ушам, глазам своим не верю, кажется, во сне я живу, только рукам и верю. Привыкну, конечно.
— Мы с тобой уже договорились: пусть другие считают — нет меня. А к отцу с матерью я завтра ночью схожу.
Учитель Аника Северьянович Ковров жил со своей семьей при школе, в небольшой квартире. Рано утром и по переменам сюда доносился шум и гвалт из школьных коридоров, со двора, но к этому шуму домашние Аники Северьяновича давно привыкли.
Проснувшись однажды утром, сынок Аники Северьяновича, Вадик, заметил на подоконнике, во влажной трещинке, слабенький стебелек чечевицы — пророс он из случайного зернышка. Слабенький, нежный росточек. Как сберечь его? Не дай бог увидит мачеха, Серафима Карповна…
В одну из перемен отец зашел домой за камертоном и бросил сыну:
— Займись чем-нибудь, Вадя. Пол хоть подмети.
Мальчик послушно принялся за дело, но побрызгать пол не догадался. Внезапно вошла мачеха и, ни слова не говоря, стеганула пасынка грязной кухонной тряпкой по шее.
— Пылишь, как бабенка нерадивая, черт бы с тебя всю шкуру спустил!
Потом Вадик принялся снимать тряпкой воду с подоконника, осторожно обходя маленький побег чечевицы, но мачеха снова шлепнула его по спине:
— Не видишь разве, дрянь какая-то из трещины лезет!
Вадик заплакал. Не обращая внимания на пасынка, хозяйка взяла ушат с помоями и понесла его корове и свинье на пойло. Когда вернулся отец. Вадик, нахохлившись, сидел в углу.
— Что сопишь, малыш?
— Житья от мачехи не стало…
— Ругается?
— Колотит.
— Не слушаешься, значит.
— Я все с одного слова делаю, как ты велел… Не любит.
— А сам-то ее любишь? Большим ведь уж стал, нужно помогать ей по хозяйству. Много забот у нее, везде не успевает.
— Только и знает: ругается и дерется.
— Надо терпеть, а хныкать и жаловаться — не мужское дело. Меня вот с малых лет утюжат…
Понимал Аника Северьянович, что не те слова говорит сыну, который в последнее время как-то по-взрослому оценивает все происходящее в доме. Большой уже… С ним по-другому бы надо. «А я только и делаю, что наставляю». Аника Северьянович вздохнул и вдруг подумал (в который раз!), что его жизнь не удалась…
А ведь как хорошо все начиналось! Сын попа из Атрати, закончил сельское училище, Зарецкую семинарию, потом — верх того, на что мог рассчитывать, — Московский университет, учительствовал в Симбирской гимназии, женился — по любви, а не по расчету, — на единственной дочери губернского секретаря, а вскоре сделался директором той же гимназии. Жена умерла от вторых родов, с того и началось полоса неудач, ошибок, срывов. Аника Северьянович запил, потерял место и классный чин. Опомнившись, ради маленького сына женился на первой попавшейся женщине, — кухарке, — и стал сельским учителем. Так очутился в Алове…
Аника Северьянович хотел сказать сыну что-нибудь приятное, но тут вошла жена:
— Ника, быстрей беги во двор — корова телится!
Пока теленка вносили в дом, устраивали подстилку, зарывали послед — стемнело. Серафима Карповна ходила по квартире радостная.
— Телочку резать не дам, — сказала она, — растить будем.
— Провоняет всю квартиру, — уныло возразил муж.
— Не велики баре — перетерпим.
— Кормить-то чем будешь?
— Брось пропивать половину жалованья — и хватит на корм скоту.
— Смотри, не разбогатей…
— С тобой-то? На том свете разве…
Разве переспоришь бабу? Всегда норовит клюнуть в больное место. Да так клюнет, что и возразить вроде нечего. Поэтому Ковров по обыкновению ушел в другую комнату и сел за стол проверять тетради. Но вскоре вошла дочурка, маленькая Людочка, со смехом протянула к отцу ручонки:
— На-а-а!
Девочка шлепнула ладошкой по глобусу, тот свалился на пол и разлетелся на четыре части. На шум прибежала мать.
— Зачем ты пустила ее сюда?
— Подумаешь, нельзя дочери к отцу зайти. А мне недосуг за ней смотреть, хлебы затеваю. А Вадька твой собак на улице гоняет. Наказать придеться. В угол, что ли, поставишь? Так он и напугался.
— По-другому накажу…
Поработав еще немного, Аника Северьянович услышал, как пришел с улицы сын и мачеха сказала ему со злорадством:
— Иди, отец тебе гостинчика припас…
Вооружившись длинной линейкой, Аника Северьянович принялся изо всей мочи хлестать ею по подушке, громко, чтобы слышала жена, приговаривая: