Валдаевы
Шрифт:
— Судя по надписи у входа в это жилище, мы с вами находимся в собственном доме госпожи Сыромятниковой, — непринужденно сказал он, будто продолжая разговор, начатый еще вчера. — На первый взгляд, ничего особенного в том, что одинокая старушка имеет свой домик. Но давайте разберемся внимательней, что такое собственность…
Говорил он просто, незаметно соединяя и сопоставляя знакомые понятия с незнакомыми, мудреными как будто; но после небольшого разъяснения все становилось на свои места, и слушателям казалось, будто это их собственные слова и мысли. Так вошли в их сознание
— А теперь, товарищи, — Николай Петрович оперся руками на стол, — не стесняйтесь, спрашивайте, кому что непонятно.
— Спасибо вам, — проговорил Быстров, слегка волнуясь. — Вы многое нам объяснили. Только мы так складно не умеем говорить. Почаще бы к нам заглядывали!..
— В неделю раз мы с вами будем собираться, спорить, — ответил ему Волжанин, — вот и научитесь последовательно излагать свои мысли. Пока же, если вам не о чем меня спрашивать, расскажите сами, кто где работает, а приехавшие из деревни пусть поведают о крестьянской жизни, какая там земля у них, как родится хлеб, надолго ли хватает его. Рассказывать начнет вот этот товарищ… Как ваша фамилия?
— Валдаев.
— Кем работаете?
— Молотобойцем.
— Сколько зарабатываете?
— Когда как придется, но каждая третья копейка из заработка — моя.
— А это много или мало?
— В среднем рубль в день, но половину я посылаю в деревню.
— Так-с… — Николай Петрович задумался на секунду. В наступившей тишине из-за печки выскочил котенок, — длинношерстный, спина колесом, — сделал три-четыре шажка и в нерешительности остановился, угрожающе зашипел, попятился. Волжанин так заразительно засмеялся, что не удержались и другие.
— Шагай смелее, милый, — шутливо напутствовал его Николай Петрович. — Смотри, насколько этот мир интереснее твоего темного угла… А теперь, товарищи, выберите старосту кружка.
— Валдаев, послужи народу, — предложил Варфоломей Будилов.
Никто не возразил против, и Гурьян стал старостой.
Забот у Гурьяна прибавилось.
Надо было доставать нелегальную литературу, следить, чтобы каждый из товарищей вовремя прочел ту или иную книгу. Кружок рос от занятия к занятию. Начали изучать «Капитал» Маркса. Каждая глава, каждая страница была подобна крепости, которую надо брать приступом. Впрочем, если бы не Волжанин, многие, наверное, махнули бы рукой на учебу в кружке; но наставник умел заинтересовать рабочих — кратко и в то же время понятно объяснял он сложные вопросы политической экономии, увязывая их с тем насущным и каждодневным, чем жили кружковцы.
Прошел год. Неожиданно Николая Петровича сменил другой молодой человек. Студент. Он сказал, что Волжанин сейчас очень занят. А девятого декабря кружковцы узнали, что Волжанин и его ближайшие товарищи по «Союзу борьбы» арестованы.
Молча возвращались поздно вечером Варфоломей Будилов и Гурьян домой после занятий в кружке, — тяготило известие об аресте товарищей. И когда прощались, Варфоломей крепко пожал руку Гурьяну:
— Не трусишь?
— Чего? — не понял Гурьян.
— Ну… Арестовали
— Трем смертям не бывать, а одной не миновать.
— До смерти, браток, далеко, а до каторги — близко.
— Черта с два меня там удержат. Сбегу! Чего бояться? Дело наше — правое. А за правое дело страдать — значит, человеком быть.
Оставшиеся на свободе члены «Союза» наладили выпуск листовок: то здесь, то там в заводских цехах появлялись прокламации. Сложно было распространять листовки, того и гляди угодишь в жандармские руки, но Гурьян и Варфоломей каждый раз придумывали какой-нибудь новый «фокус», чтобы обмануть сыщиков.
В январе ударили морозы. Густа была утренняя темнота, когда Гурьян смешался с толпой работного люда, спешащего к заводским корпусам. Возле завода, около ворот, сидела старушка, укутанная, как матрешка, в сорок одежек, — торговала ливером. Грела руки над ведерным чугуном и распевала, покачиваясь из стороны в сторону:
Кабы мне любовь дала Голубиных два крыла, Я туда бы полетела, Где залеткина фатера.Гурьян задержался возле нее, сунул руку в карман, ища мелкие деньги, — он не успел позавтракать, и теперь его аппетит раздразнил запах горячего ливера.
— А ты, почтенная, успела глотнуть чуть свет.
— Язык малость подмазала, — засмеялась старушка.
— Дай мне ливеру на семишник.
Сняв крышку с чугуна, который был закутан в засаленную телогрейку, старушка достала два куска печенки с добрый кулак величиной каждый и сунула Гурьяну.
— Заверни, — попросил тот.
— Во что прикажешь? А?
— В бумагу.
— А ты мне ее сперва дай.
— А что? Приволоку, если тебе нужна.
— Когда?
— Да хоть завтра утром.
— Спасибо тебе, сударь. Уж я тебе самые пригожие кусочки оставлять буду.
На другой день Гурьян принес торговке бумагу, показал, как лучше заворачивать в нее ливер.
— Подкладывай, бабуля, чистой стороной внутрь, исписанной — наружу.
Торговка положила возле себя стопку листков так, чтобы удобнее было пользоваться, и начала торговать. И сама диву давалась: никогда еще так удачно не торговала, как в этот день. Казалось, будто только из-за бумаги и берут люди ливер. Но на другое утро, едва села на привычное место, к ней подъехали двое полицейских, забрали вместе с товаром и бумагой в участок, где ее долго допрашивал пристав, — высокий, худой, с желтым, точно восковым, лицом.
— Сознайся, карга, где листовки взяла?
— Добрый человек дал.
— По-твоему, он добрый? Да по таким петля давно плачет!.. Кто он такой?
— Откуда мне знать? Тыщу человек каждый день мимо проходят. Разве всех запомнишь в лицо? Может, не он, а она была…
— Она?
— А может, и он — не помню.
— Не забыла еще, как саму-то звать?
— Фетинья.
— По отцу?
— Фирсовна. А фамилия моя — Сыромятникова.
— Сколько лет?
— Шестьдесят восьмой годок доживаю.