Валдаевы
Шрифт:
— Где проживаешь?
— Дома.
— Я у тебя адрес спрашиваю, мымра!
— А ты, сударь, не кричи: я не глухая.
— Отвечай!
— Обводной переулок, нумер тридцать девять. Домишко мой собственный. Муж, царствие ему небесное, купил…
В конце допроса пристав распорядился посадить старуху в арестантскую. Освободили ее только через неделю — «за неимением улик».
Рассерженная пришла она домой, но словно помолодевшая. Постояльца Любима Быстрова отправила в лавку за «мерзавчиком», а сама принялась наводить в комнатах порядок. Как раз в это время
— А-а! Явился! — Хозяйка признала в нем своего «благодетеля». — Чего уставился — не признаешь? — Она подбоченилась, расставив руки на бедрах. — Заходи, не съем… Ну, здравствуй! Хорошую бумагу ты мне подсунул — неделю из-за нее в участке сидела. Ладно уж, не красней, я не серчаю. К слову тебя ругаю… Спрашивали меня, кто дал мне сурьезные листочки: не сказала.
— Прости меня, Фетинья Фирсовна.
— Больно скор — прости. Молодой еще, неразумный… В другой раз еще принеси такой обертки… Народ читает, берет, значит, правда в листках написана.
— Неужто не надоело в кутузке-то?
— Как не надоело… Насмотрелась в арестантской на вашего брата. Надоть — на царя замахиваетесь!.. За народ заступаетесь. Думаю, правильные вы люди. И муж мой правильный был… У Путилова вальцовщиком работал. В засаленной одежонке на раскаленную болванку упал. Сгорел. Долго, слышь, кричал и огненным столбом по мастерской бегал. Свалился замертво… Глянула на него, голубчика, на мертвого, обожженного — мороз по коже пошел…
Как ни ловки были на выдумку Гурьян и Варфоломей, распространяя листовки, но все же попались в ловушку: жандармы, выходит, тоже не дремали, выслеживая их не один день.
Ночь выдалась теплая, словно не январская. Густой и вязкий туман висел над городом, с крыш звонко падала прямо-таки весенняя капель: в двух-трех шагах не видно ни зги. Это и погубило друзей: слишком понадеялись они на столичную мглу.
Шли вдоль заборов, оставляя позади белые печати листовок. Ни души. Осмелели. Даже наклеили прокламации на фонарных столбах. Потом снова пошли вдоль забора. Варфоломей мазал крахмальным клейстером, а Гурьян наклеивал. И когда пришлепывал к доске забора очередную листовку, почувствовал, что руки проваливаются и сам он падает во двор. Услышал над собой злорадный голос:
— Ага-ааа, по-па-ли-иии-ись!
Цепкие руки подхватили его, скрутили, будто железными клещами сжали с боков, — ни дохнуть, ни охнуть. Варфоломей пытался было бежать, но его догнали, отобрали ведерко с клейстером, листовки — вещественное доказательство.
— Хорошенькую ловушку мы вам уготовили, голубчики, — злорадствовал переодетый жандарм. — То-то же! — И так же злорадно пропел:
Ах, попалась, птичка, стой! Не уйдешь из сети. Не расстанемся с тобой Ни за что на свете…В арестантской, куда их посадили, они увидели еще одного кружковца, токаря с Путиловского. Он невесело пошутил:
— И вас, значит, спеленали… Это плохо. Знать, у жандармов есть список нашей группы. На допросе следователь у меня спрашивал про вас: кто, мол, такие, где работают. Я, конечно, сказал, что не слыхал про таких и в глаза не видел. Но он не поверил…
За решеткой тюремной камеры промелькнула весна, пролетело лето, снова запорошил снег — все это время велось следствие. В марте суд и приговор: выслать в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции на три года каждого. Друзья написали прошение, чтобы перед высылкой им предоставили возможность сходить домой. Им разрешили, отрядив с ними двух конвойных.
Над городом только что прошел первый апрельский дождь; свежее солнце с удовольствием разглядывало себя в лужах; из-под ног во все стороны брызгали солнечные осколки — звонкие, как новенькие монеты.
Угрюмо встретил друзей хозяин квартиры. Отдал им пожитки и по письму. Гурьян хотел распечатать конверт и прочесть письмо, но конвоиры заторопили:
— Некогда вас ждать!
— Пошли скорей!
Под Новый год бабка Марфа Нужаева намочила детям плошку чечевицы — пускай полакомятся.
За окном вьюжило — в двух шагах ничего не видно. И казалось, будто снег сыплется не с неба, а наоборот, вздымается снизу: крупные хлопья собираются стаями и кружатся, кружатся, не приставая к стеклам.
— Юлька и ты, Фрося, пойдите стрясите снег с яблонь, — попросила бабка Марфа. — Яблоки иначе не уродятся.
— Баушка! — захныкала Фрося. — Там снегу по пояс…
— Да как вам не стыдно, беспутные!
— Ладно спорить, — степенно вмешался Купряшка. — Я схожу.
К вечеру распахнулась дверь, и в клубах белого пара, который тут же начал прятаться под лавки, явились две подружки Наташи Нужаевой — Мала Вирясова и Анка Шитова. Девки грызли конопляное семя, небрежно сплевывая под ноги шелуху.
Со двора вошла Матрена с мороженым бельем: оно наполнило избу запахом спелого арбуза. Наташа быстро оделась и выскользнула вместе с подругами во двор.
— Девки, давайте гадать, — предложила Мала.
— Пошли на наше гумно, — позвала Анка Шитова. — Послушаем и кинем тени на снег.
За овином распластались на снегу. Прислушались. Тихо. И вдруг, — вздрогнули, — откуда-то донесся гулкий, протяжный стон:
— Гу-гу-у-у!
Хоть и ждали чего-то подобного, но все равно не на шутку испугались — долго не могли ни пошевелиться, ни слова вымолвить. Наконец Мала выдавила дрожащим от страха голосом:
— Вы-ый!
— Кто это? — спросила шепотом Натка.
— Филин, наверное, — отозвалась Анка. — Когда гадать идешь, все страхи дома оставь… Теперь пошли слушать под окнами. Сперва на твое имя, Малка…
Первой попалась изба Мазуриных. Девушки притаились под окнами. Ждали недолго; вскоре из избы донеслось:
— Наелся, Тишка?
— Слышь, — шепнула Анка. — Твоего суженого Тишкой звать. Теперь послушаем на меня…
Под окнами избы Лемдяйкиных они услыхали имя Исая, а в избе Вирясовых царило молчание. Девкам надоело ждать, и Ната спросила по-русски: