Валдаевы
Шрифт:
Сегодня, рассердясь за что-то на мужа, схватила мачеха ни в чем неповинную Груню за непричесанные волосы и на пол-аршина подняла над полом. Разворошила кочергой Борьку с Лушей, которые спрятались от нее в углу, на полатях. Оба терпели побои молча, а Прася только пуще ярилась. Взялась учить Лушу тесто месить и раз пять «смерила» ее скалкой по спине. У падчерицы слезы на глаза навернулись — не столько больно было, сколько обидно: ведь сама она, Луша, настаивала, чтобы отец поскорее женился; прав был тот, когда говорил, что любая мачеха — коварная подъячиха…
Решил Борька отомстить мачехе за обиды. Но как? Не так-то просто провести ее — хитрющая! И все-таки придумал…
Куры у Валдаевых неслись под насестом над конюшней. Борька полез туда, чтобы стащить пяток яиц и продать Мокею Пелевину, но когда спускался, нижняя перекладина лестницы выскользнула из пазов, — мальчишка ушибся, но обрадовался…
Вечером отец с мачехой пошли в гости. Борька подпилил перекладины лестницы с обеих сторон, резы, чтобы незаметно было, залепил сухой землей, опилки смел на дощечку и выкинул в овраг. И предупредил старшую сестру Лушу:
— Не лазь на конюшню. Гадюка там завелась, ужалит.
Домой Валдаевы-старшие вернулись еще засветло. Подвыпивший Роман сразу захрапел, а Прасе не спалось. Около нее вертелась не помнящая зла Груняшка.
— Мамк, — наконец не вытерпела она, — а чего я знаю!..
— Чего?
— У нас змея над конюшней… Гадюка! Яйца караулит. Душа вон, ежели вру! Борька ее видел.
— Не иначе, кто-нибудь подпустил! — возмутилась Прася. — Дай-ка мне кочергу, я пойду гляну.
Тяжело налегая на хромую ногу, баба полезла по лестнице. Почти на самом верху поперечина провалилась под ней, и Прася кулем рухнула на землю, завопила от боли и страха. На крики прибежал Роман. Прася не могла подняться — корчилась от боли. Луша бросилась запрягать лошадь. Роман уложил жену на телегу и повез к фельдшеру.
— Ничегошеньки с ней не случится, — заключил по этому поводу Борька. — Она живучая. Только злее станет…
Так уж свет устроен: один и тот же день разным людям оборачивается разными концами: одному — горем, другому — радостью. Когда ехал Роман из Зарецкого, где оставил в больнице жену, услышал, как веселились, пели на Поперечной улице, у Латкаевых. Там праздновали крестины. Ненила родила долгожданного сына. Назвали его Нестором.
Дома Луша спросила у отца:
— Фельдшер чего сказал?
— Чево. Сломала два ребра да правую руку. Ну?
Высокое окно комнаты было распахнуто. В него, будто прислушиваясь, поочередно заглядывали ветви цветущей сирени — белой, голубоватой, пурпурной. Впорхнула белая бабочка, долго кружила по комнате и села на голову графине Ирине Павловне, словно пришпилилась к ее черным, гладко причесанным, волосам, как бантик.
Постучавшись и не дождавшись от задумавшейся хозяйки разрешения, вошла Меркуловна, громко кашлянула у двери и громко хрустнула суставами пальцев.
— Нянюшка, что еще случилось?
Старуха ответила не своим, глухим голосом:
— Твои… всегда желанные… пришли…
Заговорила о том, что накануне пришел к ней аловский мужик, — видать, приходил за деньгами, да она выставила его; потом совесть ее взяла — всю ночь глаз не сомкнула: двойняшкам, видать, туго приходится у бедняка Платона. А намедни встала, хоть и занедужила две недели тому, пошла в село и там повстречала мальчишек, тайком привела сюда…
— Да где они?! — Ирина Павловна вскочила с табуретки и, подбежав к нянюшке, схватила ее за руки. — Пойдем к ним.
— Успокойся, матушка, возьми себя в руки…
Они вышли в парк, пошли по глухой аллее.
— Садись вот на эту скамейку. Я приведу их сюда.
Меркуловна оглянулась на Ирину Павловну, которая села на скамейку, быстро пошла в кусты и вскоре появилась, ведя за руки двух малышей. Они остановились шагах в пяти от графини. Мордашки испуганные, грязные, оба обуты в одинаковые лапотные ошметки. Засаленные, пропитанные сажей волосы торчат на голове безобразными рожками. На плечах — нищенские сумы, пестрые от заплат.
Шмыгая носами, малыши о чем-то переговаривались между собой по-мордовски, подозрительно глядя на разодетую женщину.
— Нянюшка, я ничего не понимаю. Они по-своему говорят!..
Графиня схватила грязные ручонки близнецов и поцеловала их ладошки.
— Миленькие мои! Простите, Христа ради… Знаю, как вам плохо. Но что я могу, маленькие мои… Помочь я вам не в силах…
Малыши не понимали ее — она это чувствовала.
— Ненаглядные мои, на гибель обреченные, всем бурям и грозам открытые, неодетые, необутые, от родителей отрешенные…
Мальчишки смотрели на нее с испугом и недоумением. Кто она, эта красивая женщина, одетая не по-мордовски? Чего хочет от них?
По сторонам аллеи — зеленое кружево ветвей. Трепетали под легким ветром листья, как шелеги [17] на пулае, — так же трепетно билось сердце матери, когда она гладила щеками грязные, в цыпках, ручонки своих детей.
— Господи, пощади меня! — взмолилась Ирина Павловна, запрокидывая голову. На секунду она зажмурилась, представляя себе деревенскую жизнь сыновей, и ей стало страшно. — За что ты, боже мой, жестоко наказал меня, послушную рабу твою?
17
Шелеги — круглые жетоны из желтой меди.
Страх застыл в глазах близнецов. Хотелось убежать, спрятаться где-нибудь в кустах и сидеть, сидеть там, пока она не уйдет. Может, женщина подумала, что они украсть что-нибудь пришли?..
Еще немного времени, и Ирина Павловна, быть может, приняла бы опрометчивое решение, но в это время малыши со страху одновременно вцепились зубами в ее руки, и она отпустила сыновей. Боль вернула ее к действительности.
— Пожалей меня, Меркуловна, — с ума сойду…
Старушка сквозь слезы предложила мальчикам: