Валдаевы
Шрифт:
— Ну, пойдемте… пойдемте со мной.
Братишки дружно зашагали за ней, оглядываясь на странную тетю, которая на прощание протянула им по одинаковой красивой, хрустящей бумажке и наказала:
— Берегите, это — деньги. Отдайте только дома.
А дома не было конца расспросам: откуда взяли столбянки, кто дал? Молодая была женщина или старая? Что она говорила? Неужели не поняли ни одного ее слова?
Никто из домашних не скрывал своей радости.
На первом же базаре Платон купил карюю кобылу.
Предзимье выдалось недоброе.
Земля тверда, как кость, трескается от холода, словно морщинами
Пришло время, полное тревог и забот, радостей, ожиданий и разочарований — в селе начались свадьбы.
Давно радовалась Улита Шитова, заметив в сыне перемену, знала его зазнобушку, но сделала вид, что все ей внове:
— Не женить ли нам тебя, Кузьма?
— И то, пожалуй.
— Куда сватов засылать?
— К Латкаевым.
Но метил в зятья Латкаевым и Глеб Мазылев. И случилось так, что в один и тот же вечер к Науму заявились сваты от обоих женихов. В переднюю вышла Надя и запричитала:
Вай, родитель мой — батяня, Ох, печальница — маманя! Будьте добры, будьте милы, Вы меня не продавайте По цене слепой кобылы. Задарма не отдавайте — Хорошу назначьте цену. Прикажите гордым сватам Стол накрыть червонным златом, Серебром обить все стены, Пол наш медью красной выстлать. А не так — за дверь их выслать.Наум Латкаев приосанился, одобрительно оглядел дочь и, погладив бороду, повернулся к гостям.
— Вот что, гости, я вам скажу: того назову сватом, кто больше положит на мой престол кладки.
Шитовы переглянулись. Глеб Мазылев подтолкнул своего отца Вавилу, тот откинул полу своей романовской шубы, достал из кармана три бумажки и с пристуком положил на стол:
— Полтораста.
— Сто шестьдесят лобанов кладу, — гордо взглянув на соперников, проговорил Иван Шитов.
Но Вавила ухмыльнулся и подкинул к своей кладке еще одну полусотку. Шитовы невольно попятились к двери.
В Алове новости — добыча волости. На улице Кузьма повстречался с Аверьяном Мазуриным. Тот улыбнулся и сочувственно положил другу на плечо свою лапищу.
— Тяжко?
— Куда как легко…
— Тогда самый раз в кабак идти.
Опьянев с непривычки, Кузьма облокотился на мокрый стол и, опершись на ладони висками, затянул унылую песню. Сам Аверьян петь не умел, но любил слушать, и если голос певца ему нравился, забывал все на свете. Вот и сейчас надкусил он полый огурец — да так и застыл.
Рыжая лопоухая собачонка целовальника по кличке Не-Скажу, стоя на задних лапах, служила перед Кузьмой. Ей, знать, тоже понравилась песня. Кузьма улыбнулся собачонке.
— Вино пьешь, Не-Скажу?
Собачка виновато вильнула хвостом и помотала головой.
— Не пьешь. И я в последний раз глотнул. Не нравится…
Успокаивал Аверьян Кузьму: мол, живши-бывши найдет себе другую.
— Может, она вернется? [18] — задумчиво спросил Кузьма.
— Пес их знает, этих баб.
18
Сосватанная
— Эй, Не-Скажу, вернется она?
— Аф! [19]
— Ну, слышал? — подхватил Аверьян. — То-то же! И думать о ней брось.
«Озорует Надька, зазнается, цену себе набивает», — думал Кузьма. Ждал ее отказа от немилого, как казалось ему, жениха. Ждал и в день свадьбы. Однако девка и думать о нем забыла.
Зовет по утрам заводской гудок:
— Ну-у-у!
Давно привык Гурьян к его зову, — третий год живет он в столице. Днем по одиннадцать часов без устали «чертоломит» у наковальни, а по вечерам либо отсыпается в своей каморке, с развешанными на стенах лубочными картинками, либо заводит долгие разговоры с Варфоломеем Будиловым и своими друзьями из воскресной школы.
19
Аф — не, нет (морд. — мокш.).
Однажды, в перемену между занятиями, Гурьяна остановила Надежда Константиновна.
— Знаете, Гурьян Кондратьич, вы и ваши товарищи задаете мне такие вопросы, на которые лучше, чем я, вам может ответить один мой знакомый. Соберите пять-шесть надежных товарищей на какой-нибудь отдельной квартире. Желательно в праздник и без посторонних. Я пошлю его к вам…
Валдаев и пятеро его друзей судили и рядили, где удобнее собраться. Остановились на предложении Быстрова, который жил в домике вдовой старушки; по воскресеньям она надолго уходила по гостям и возвращалась лишь поздно вечером. Как раз то, что надо! После очередных уроков в воскресной школе Гурьян написал на бумажке адрес старушки, указал время, когда соберутся его товарищи, и отдал записку учительнице.
В воскресенье у Быстрова собралось шестеро рабочих. Смеркалось. Гости играли в лото — для отвода глаз.
Заскрипел под окнами снег, все насторожились. Гурьян порывисто вскочил со стула; фишки, которыми он закладывал цифры лотошных карт, попадали на пол, как градины.
— Он! Пойду встречу.
Минуты через две в комнату вошел молодой человек среднего роста, — на вид ему было не больше двадцати пяти, волосы гладко зачесаны назад, усы и бородка золотистого оттенка аккуратно подстрижены; он был похож на студента, каких в Питере не мало. И все же человек этот ровно ни на кого не был похож. Быть может, эта непохожесть заключалась в каком-то особенном, властно-требовательном и в то же время удивительно открытом выражении светло-карих глаз. С приятной картавинкой он проговорил, будто давно был знаком со всеми:
— Подождите, товарищи, сначала мои глаза привыкнут к полумраку после солнечного света. — Он разделся, неторопливо повесил пальто на вешалку и повернулся к сидящим за столом. — А теперь здравствуйте! Моя фамилия Волжанин, зовут Николай Петрович. Послала меня сюда Надежда Константиновна. Ее вы все знаете.
Волжанин окинул взглядом комнату, оклеенную розоватыми обоями, потом мельком, оценивающе, остановился на каждом из собравшихся. Не сел за стол, а принялся расхаживать по комнате, заложив руки за спину.