Валдаевы
Шрифт:
В конторке Канавин сидел один. Гурьян помялся перед ним и неуверенно проговорил:
— Давеча по нечаянности положил в карман коробок ваш, Конон Ионыч. Простите великодушно.
Мастер взял коробок и деловито сделал на нем какой-то знак карандашом.
— Чудак ты, Липат. Не для себя ведь собираю. Есть начальники повыше меня. Они тоже жить хотят…
А вечером в трактире пропивали «привальные». В разгар веселья мастер Лимней Раскатов затеял разыграть в «лотерею» свой новый портсигар. Билеты продавал по полтине. Гурьяну же сказал:
— Безбожникам не продаю. На храм не
— В понедельник исправлюсь.
В воскресенье Варфоломей вызвался показать Гурьяну город. Они позавтракали в ближайшей кухмистерской. Потом колесили по Питеру, — где пешком, где конкой. Город уже не казался Гурьяну дремучим каменным лесом, в котором, как мнилось еще недавно, стоит сделать шаг в сторону от товарища, — и сразу же заблудишься. Каждый дом был не похож на другой, как не похожи друг на друга человеческие лица.
Товарищ взял его под руку и повел к подъезду трехэтажного зеленого дома. Поднялись по широкой лестнице на второй этаж, и Гурьян поразился: они оказались в залах, заставленных столами и полками, на которых теснились склянки с прозрачной жидкостью, а в тех банках, — ну и ну! — человеческие уродцы; тут же — чучела двухголовых тварей; на стенах — картины с изображением диковинного зверья.
— Кунсткамера, — объяснил Варфоломей. — Музей.
Наглядевшись на редкостные уродства, Гурьян потащил товарища к выходу.
— Айда отсюда. Нашел куда привести!
— Разве неинтересно?
— Теперь всю ночь не усну — в глазах все это мерещиться будет. Нашим бы аловцам показать такое! Глазам бы не поверили!..
Ажурные чугунные решетки оград, всадник на вздыбленной лошади, гранитные берега реки, диковинные звери с человечьими лицами — все удивляло и поражало Гурьяна.
— Нравится тебе город? — спросил Варфоломей.
— И во сне такого не видывал.
Варфоломей облокотился спиной на гранитный парапет набережной и вдруг странно заговорил, словно читал молитву:
Люблю тебя, Петра творенье. Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой ее гранит…Гурьян удивленно взглянул на него:
— Складно сказал. В книге прочел?
— В книге. А ты читаешь хорошо по-русски?
— Лучше, чем говорю. Я читать люблю.
— Много читал?
— Много. Про житие святых, про Ермака, про Стеньку Разина-разбойника…
Варфоломей ткнул товарища ладонью под бок:
— А вон, глянь, Дворцовая площадь. Называется так потому, что на ней Зимний дворец стоит. Видишь этот большущий дом? Тут, значит, сам царь проживает.
— Неуж он и сейчас там?
— Где ж ему быть, если черти не унесли куда-нибудь. Летом же он проживает в собственном селе. Оно так и называется — Царское…
— Да… Вот оно домище!
Варфоломей объяснил, что в этом дворце больше тысячи комнат, а полы в них — паркетные, мыть их не требуется, нужно натирать воском; кухня там есть, только царица в нее никогда не заходит и до кухонных дел руками не касается.
Будилов сказал, поправляя шапку:
— Поехали, браток,
Поздно вечером, возвращаясь с Варфоломеем, Гурьян сказал:
— А учителка ничего… Толковая. Не упомнил, звать-то как?
— Надежда Константиновна Крупская.
Долго в тот вечер не мог заснуть Гурьян. Лежал с закрытыми глазами, и перед мысленным взором появлялись и исчезали обрывки прошедшего дня: то проявится в памяти Дворцовая площадь, то набережная Невы, вдоль которой идут они с Варфоломеем, то сосредоточенные лица слушателей воскресной школы… Но потом начал думать о доме, — как там отец, мать, жена Аксинья?
В начале лета одиннадцать парней из Алова нанялись драть корье в лесу для кожевенного завода. Шумом и треском наполнились берега Суры. Словно медведи, ворочались в тальнике Ермолай Бармалов, Агей Вирясов, Аверьян Мазурин, Исай Лемдяйкин, Василий Лембаев. А помощник учителя Никон Нельгин привел своего начальника. Учителю Анике Северьяновичу Коврову тоже захотелось прибавить к скудному жалованью немного деньжат. Работал он споро, сосредоточенно, старательно, нисколько не хуже, чем все другие в артели, и парни к нему быстро привыкли, хотя и чувствовали перед ним некую почтительную робость.
Аника Северьянович ничем не выделял себя среди других, разве только тем, что часто рассказывал парням разные диковинные истории да читал грустные стихи про крестьянскую долю. И когда увлекался беседой, его карие глаза, выпуклые, острые, метались, не зная покоя, а маленькая голова, несоразмерная с высокой и плечистой фигурой, нервно подергивалась.
Учитель рассказывал, почему крестьяне живут плохо, а бары, ничего не делая, сладко пьют и долго спят. Парни слушали его и соглашались: мол, все действительно так, как он говорит…
На пасху бабка Марфа Нужаева поставила на стол каравай с доброе колесо, положила на него три серебряных пятачка, вокруг божьего дара разложила три крашеных яйца и, довольная делом рук своих, вышла за отводку ждать прихода притча. Не уследила, как в избу вбежали Витька, Венька и Таня. Они торопливо схватили с каравая по денежке, приласкали по яичку — и нырк на улицу. Яички вмиг съели, а денежки спрятали за щеки.
Чуть со стыда не сгорела бабка Марфа, когда, крестясь во время молебна, заметила пропажу. Пришлось доставать другие деньги и вручать притчу не крашеные — сырые яйца.
— Что вы со мной сделали, беспутные! — напустилась она на ребятишек, когда нашла их на улице. — Молчите, греховодники? Денежки отдайте сейчас же! — Детишки пооткрывали рты, и бабка поочередно повынимала монеты. — Ох, вы, мучители мои!
Как только она ушла, к ребятам подбежала рыжая курица, выхватила из-под Венькиных ног кусочек красной скорлупки и резво побежала прочь. Ребята бегали за ней, пока не запыхались. Таня первая вдруг остановилась и крикнула двойняшкам:
— Эй, гляньте-ка! Под сохой яйцо. Нет, нет, Венька, не бери его. Бабушка говорила: «Увидишь яйцо на земле, не поднимай, не к добру, подкинули его злые люди: тронешь — испортишься».