Валдаевы
Шрифт:
Но близнецам не терпелось собственноручно испечь находку в печи. Так и сделали. Вкатили рогачом яйцо на полуостывший под и начали ждать.
— Подайте милостыню, Христа ради, — раздался под окном надтреснутый старческий голос.
Таня открыла створку и простодушно ответила:
— Нечего подать-то, дедушка, нету хлебушка у нас.
— Нет? Так никогда чтоб не видеть его вам, — проворчал старик.
Яйцо, конечно, не испеклось, лишь заварилось всмятку. Таня от своей доли отказалась:
— Хлебнешь разок — и заведется в брюхе зеленая змея, носи ее потом весь век и майся… Ну, как оно на скус?
— Попробуй!
— И
Платон Нужаев хотел выехать в поле раньше всех, и все-таки припоздал. В брезжущем рассвете заметил человека, который опередил его, — даже лошадь успел выпрячь; человек завидел проезжавшего Платона, призывно замахал руками и закричал:
— Сюда заварачива-ай!
Досадно было терять время, да ничего не поделаешь, вдруг с человеком беда приключилась, и Платон завернул на голос, но когда подъехал, почувствовал, как екнуло сердце, — узнал Трофима Лемдяйкина.
— Платон, голова точеная, это ты?
— Как видишь, весь тут.
— Колеса у тебя шинованные? Беда вот какая: жена печеное яйцо мне сунула, а расколоть его не обо что. Дозволь о шину твою разок стукну.
— Тьфу! Провались ты пропадом, изгиляка! Вон какой крюк заставил сделать. Ладно, пес косолапый, попляшешь ты у меня в другой раз.
Еще раз плюнув с досады, Платон повернул гнедого к дороге. Лошадь тяжело переставляла ноги, поводя боками. Платон не заметил этого — в сердцах клял Трофима. Доехал наконец до своего загона. Смерил его шагами — тьфу ты! — оказалось, в прошлом году соседи обузили четверку на пол-аршина. Начал ругать себя: зачем выехал в поле раньше других; ведь так уж повелось: тот, кто сеет позднее, старается незаметно перевалить борозду-другую на свой загон…
— Видть! [16] — словно приказала птичка, мелькнувшая над головой. И будто подчинившись ее приказу, Платон насыпал овса лошади на торпище, а для сева — в лукошко, пошел сеять, но, когда проходил мимо телеги, заметил, что кобыла к овсу не притронулась. Подумал, впрягая ее в соху: «Не захворала бы!.. Не приведи господь!..»
— Ну, Гнедушка, пошли пахать.
Разнимая сырую землю, запела соха. На свежую борозду ниточкой усаживались грачи, важно ходили по черной земле, а когда Платон вел соху обратно, птицы с криком и как бы нехотя отлетали в сторону, но тут же возвращались на новую борозду.
16
Видть — сей.
Седьмая борозда, восьмая… На девятом повороте Гнедуха дернулась и повалилась на зеленую луговину у Волчьего оврага. Произошло это так неожиданно, что Платон остолбенел. Не мигая смотрел он, как склоняется под ветром седой стебель прошлогодней полыни, целуя до отблеска натертую подкову на передней ноге лошади. И долго стоял так над бездыханной Гнедухой, потом смахнул слезу кулаком, выпряг соху и поволочил ее к телеге.
Полетела от одного пахаря к другому весть: у Платона лошадь пала. Прослышав про это, Трофим Лемдяйкин подъехал к Нужаеву:
— Беда, гляжу, приключилась.
— А ты, вижу, вроде бы рад?
— Помочь хочу. Не вспашешь сейчас — семена потеряешь, птицы выклюют. Иди, снимай шкуру с лошади, пока не остыла — продашь. Или давай я освежую, а ты попаши на моей лошаденке.
— Уж лучше ты шкуру сними, а я попашу.
Пока
…Прозорлив был старый Варлаам: после его смерти нужда ни на день не покидала Нужаевых. Нос вытащат — хвост увязнет… Тихо, безропотно жил Тимофей на белом свете и так же безропотно ушел с него под могильный крест. Легло все хозяйство на Платоновы плечи. Работал тот от зари до зари, как муравей, но концы с концами свести не мог — достаток даже в гости не приходил. Дочери его, Агафье, стукнуло девятнадцать. Если не осенью, то зимой жди сватов, готовь приданое. Но откуда быть ему? Последнюю коровенку продать? Не гоже — совсем детей оголодишь. И надумал Платон сходить к Петровне, бабке забытых двойняшей, — пятый месяц она не казала носа. Может, и мать мальчишек у барина живет… Давно собирался сходить он в графскую усадьбу, но всякий раз, когда уже был готов идти, начинали донимать разные сомнения. Теперь же другого выхода не оставалось. Вырядился в новые синие порты, намотал на ноги чистые портянки, накинул на плечи хорошо залатанный кафтан, надвинул на брови засаленный картуз и — пошел.
Вот и ворота графской усадьбы, раскрытые настежь. Во дворе туда-сюда снуют люди — не знаешь, к кому обратиться, все торопятся.
Очень кстати вышла во двор жена Аристарха Якшамкина — Палага. Он громко окликнул ее:
— Слушай-ка! Мне бы Петровну…
— У нас вроде таких и нет.
— Да старушка такая… Глазами моргает и пальцами хрумкает, бородавка на верхней губе…
— Так это Меркуловна! Молодой барыни нянюшка. Стара уж стала. Заболела, слышь.
По узкой тропке через парк дошли до приземистого деревянного строения на открытой полянке. Еще издали услышали шум из окон.
— Свадьбу, знать, играют?
— Какую свадьбу! Это бобылихи ругаются. А бобыли рядом, в другом доме живут.
— Кто такие?
И Палага рассказала, что в этих двух домиках живут старики да старухи старее лапотного ошметка. Те, кто с молоду до старости служил графам, а потом в негодность пришел. Здесь они доживают свой век, если безродные… Меркуловна живет в отдельной комнатке, вход к ней — с другой стороны дома.
В комнатке Меркуловны пахло ветхостью, пылью, мышами. «Петровна» лежала на древнем, провалившемся диване. Мужик перекрестился.
— Здравствуй, Меркуловна, — начал он, вертя в руках фуражку. — К тебе вот пришел по старой памяти…
— Здравствуй, здравствуй батюшка. Ты кто такой будешь?
Платон растерялся, не по себе ему стало от таких холодных слов. Сразу бросило в пот. Но, совладав с собой, со злостью проговорил:
— Вот те раз… Не признала… А кто пять годов тому на шею мне близняшек повесил, кто обещался платить?..
— Знать, пьян ты, мужик. Впервой тебя вижу. Мне ведь семьдесят, постыдился бы над старухой изгиляться. В уме ли ты?
— Да ты в уме? Как так не признала меня? С тобой тогда женщина была молодая… Кто она? Где она? Я к ней пойду.
— Не было никакой молодой. Путаешь ты, мужик, несешь всякую несусветицу…
Она долго отчитывала Платона. Такой-сякой-разэдакий! В своем ли он уме? Пусть уходит отсюда подобру-поздорову.
— В тартарары бы всем провалиться, — чертыхался Платон, выходя из графской усадьбы.
Сварлива, взбалмошна новая жена Романа Валдаева — Прася. Скора на расправу с детьми. Крик, визг, плач в избе с утра до позднего вечера.