Вариант "И"
Шрифт:
Он чуть поджал губы:
— Ну что вам сказать… Лжедимитрии в российской истории — явление известное. Но ведь, с другой стороны, — он чуть прищурился, — четыре жизнеописания Иисуса во многом не совпадают, и тем не менее верующий сомнений не имеет. Как говорится — короля играет свита. А что касается подлинности… Например, Петр Алексеевич был ли подлинно Романовым? Возможно, князь Черкасский своего семени подбросил, а иные судят — патриарх Никон. Тоже, говорят, мастер был не только по реформенным делам. Так что же, Петр — не Великий после этого? Не государь? Не император?
— Так она и сейчас есть!
— Знаю, конечно. Но была она сперва — и долгое время — семейным предприятием. Так сказать, авто-царствующий дом Фордов. А со временем — со временем стала нормальным акционерным обществом, и управлял и сейчас управляет ею директорат, где, может, ни одного человека с фамилией Форд и нет более. Но фирма осталась, имя осталось — как традиция, как гарантия устойчивости и всего прочего, чему положено быть.
— Однако это ведь как раз не монархия более, но скорее республика…
— Олигархия — скажем так. Верно. Но там же наверняка контрольный пакет акций — в одних руках. Фордов ли, или какого-нибудь банка — так что правитель истинный есть, он просто на троне при пубпике не восседает.
Но это там, у них, такого рода традиции имеют глубокие корни, как у дуба, сколько ни старайся — не выдернешь. Мы же сегодня — ель, та самая елочка, что в лесу родилась. Вымахала вроде бы здоровенная — а корни по-прежнему поверху идут, далеко — но поверху; а те, что в глубину уходили, обрублены — вы сами знаете, когда. И в отличие от той же Америки для нас сейчас задача — отрастить этот глубинный корень, его подкармливать, беречь. Нам как раз нужен трон явный.
— А исламизация вас не смущает?
Филин пожал плечами:
— Знаете — нет. Скажу почему. И из истории, и по своим впечатлениям…
Есть народы, дающие хороших солдат. Немцы, например, японцы. Русские, конечно. Это все — в ретроспекции. Все мы за свое пристрастие к войнам были наказаны, и больно. Немцы и японцы — на поле боя, мы, как говорится, — у себя дома. Мол, слишком гордились — оттого и разорились.
На деле же произошел психологический, я считаю, слом у всех подобных: то, что почиталось достоинством, стало именоваться недостатком. А почему? Да потому скорее всего что служить истово — а в армии тем более — можно только при четком, как дважды два или, если угодно, как «Отче наш», понимании — кому или чему служишь. Не слову. Не знаю, как назвать.
Образу? Идее? Слово «идея» у нас давно стало едва ли не ругательным…
Так вот: я представляю себе, что мне надо поднять солдат в атаку, гибельную, но тактически необходимую атаку, из которой вряд ли кто-нибудь из них выйдет живым, и уж во всяком случае ни один не останется невредимым. Какими словами я подниму их? За великую Россию? Но мы с каждым годом все меньше верим в ее величие, слова эти стали уже только словами. За православие? Не верю! Не пойдут! Мы разучились верить… Но если бы командовать пришлось солдатами, исповедующими ислам, — я не сомневался бы ни мгновения: во имя Аллаха они пошли бы не дрогнув.
Солдат, если хотите должен быть идеалистом — именно потому, что жизнь дает ему не так уж много возможностей для этого… Не знаю, как по-вашему, но для меня это — весьма убедительная причина. Да, ислам — достаточно строгая религия; но в армии строгость — необходимое условие существования, и очень хорошо, когда служить приходят люди, заранее приученные к высокому уровню требований…
Он остановился, отпил кофе. Усмехнулся:
— Ну, боюсь, что слишком далеко ушел в профессиональные соображения.
Все это можно было бы сказать в немногих словах. Что нужно мне — человеку и военному? Одно: великая Россия. Что нужно великой России?
Одно из первых, если не самое первое: великая армия. Что нужно армии?
Люди и деньги. Остальное приложится. И если приходит человек, который, я уверен, может дать стране и то, и другое, — я за него.
Вот, пожалуй, так можно сформулировать. В мире ислама всегда уважали воина. Это меня устраивает.
Я кивнул:
— Ответ, я бы сказал, исчерпывающий.
— Во всяком случае, я считаю, достаточный, — сказал Филин. — Хотя, конечно, причин для какого-то поступка бывает, как правило, больше одной. Просто сам человек не всегда понимает это.
— Но вы-то понимаете, раз говорите так?
— Я всегда старался понять объективные мотивы своих решений. Командир, если он настоящий командир, всегда должен отдавать себе отчет в них — что-бы по возможности исключать личное. Вот, например я понимаю, что в моем приходе в лагерь Александра, сыграло роль то, что он как-никак служил в армии, причем — в нашей армии, в той самой, в которой всю жизнь и я служу. А тот, другой претендент, солдатской каши не хлебал — и, значит, мне его понять труднее, и ему меня — точно так же… В своих убеждениях я должен быть твердым. Потому что я не просто гражданин Филин, а командир. За мною — тысячи людей, мне подчиненных.
Произнося последние слова, он перевел взгляд на молча сидевшую Наталью и улыбнулся:
— Вот мы с вами как-то так… по-семейному сидим, за чайком-кофейком, без суеты, и вы меня ни уколоть, ни подцепить не стараетесь — а ведь для большинства журналистов такой вот разговор — только повод себя самого показать. А у вас как-то не так — непрофессионально, я бы сказал, получается.
Он вдруг выстрелил в меня взглядом — неожиданно, навскидку:
— Теперь у меня к вам вопрос. Оружием владеете?
У меня на мгновение мелькнула идиотская мысль: сейчас он предложит мне поединок, победившему достанется Наталья. На пистолетах или, может быть, на саблях, которых тут не было; или на мясорубках, может быть… Фу, маразм.
— Стрелять приходилось, — ответил я осторожно.
Наташа быстро глянула на меня и потупилась; наверное, ей тоже почудилось, что она тут как-то замешана.
— По мишеням, я полагаю? На меткость?
В жизни мне приходилось стрелять не по одним только мишеням; но об этом распространяться вряд ли следовало. Но и изворачиваться не хотелось.