Вариант "И"
Шрифт:
Художественный театр на Тверском бульваре. Относительно начального пункта — того, где я только что был, — я сомневался, но для пользы дела следовало предполагать, что враги его знают. Однако от пункта А до пункта Б можно было добраться по самым разным маршрутам. Да и к театру тоже можно подъехать со стороны Тверской, но не исключено, что кореж подкатит с противоположной стороны — с Большой Никитской. То есть во внимании как нападающих, так и обороняющихся оказывался огромный куок центра столицы. Заложить заряды так, что кортеж обязательно наткнется хоть на один из них, представлялось делом весьма нелегким. Но я никогда не страдал недооценкой противника и просто обяан был проверить все, хотя бы маловероятные, возможности действий с их стороны. Поэтому мы с Наташей утюжили все эти арбатские переулочки и далее — Гнездниковские, Бронне, Тверские и Никитские. Своевременно полученная мною катушка, приведенная в действие, ни разу не подала сигнала, что должно было свидетельствово: пока никакого минирования не производилось И очень хорошо: сработай катушка, могли бы пострадать и мы. Одновременно мини-камера, прилепленная мною к лобовому стеклу, исправно фиксировала фасады и крыши; в этом еще придется разобраться нашим специалистам. К концу я стал уже чувствовать, что начинаю уставать и — главное — злиться; тем более что наши люди уже дважды прошли всеми этими маршрутами и еще самое малое столько же пройдут. Но я издавна привык проверять сам, чтобы быть уверенным в качестве работы. Мы потратили на эту прогулку два с половиной часа. И мы оба одновременно вздохнули с облегчением, когда снова выбрались наконец на Кольцо, чтобы направиться на вернисаж к Дому художника, что на Крымском валу.
У входа на выставку оказалась очередь. Откровенно говоря, я не ожидал, что современное исламское искусство вызовет такой интерес. Впрочем, столь обширная экспозиция не могла не привлечь зрителей. Тут выставлялись картины, скульптура, изделия прикладного искусства не только из традиционно мусульманских стран, но и работы европейских и американских художников, работающих в самых разнообразных манерах, подчас вроде бы не удовлетворяющих этическим предписаниям истинной веры.
Однако на самом деле ислам часто бывал более терпимым к иным взглядам и традициям, чем это представляют себе несведущие. Единственным критерием отбора произведений для выставки было исповедание автором мусульманства. Мне не очень понравилось, что, поставив машину, мы должны были от ограды до входа идти по достаточно открытому месту; не люблю хорошо простреливаемых пространств. Все, однако, обошлось благополучно.
В очереди мы, разумеется, стоять не стали: я нашел служебный вход и без труда прошел вместе с Наташей через него: одно из моих многочисленных удостоверений личности сыграло нужную роль. Внутри было тоже людно. Мы бродили, разглядывая экспонаты. Кое-что тут продавалось, и кто-то уже отсчитывал деньги. Посетители, как всегда, делились на одиночек, медленно или в хорошем темпе дрейфовавших от полотна к полотну, — и группы, скапливавшиеся вокруг известных людей, оказавшихся здесь. В группах нередко разговор шел на темы, не имеющие отношения к выставке.
Мы с Наташей попутно прислушивались. Я искренне обрадовался, заметив в центре одной из групп человека, занимавшего позицию в моем списке — того самого Долинского, ученого, чье имя было покрыто неким налетом таивенности, словно старое серебро патиной.
Уже само присоединение его к группе создателей новой партии было многими воспринято как сенсация. Долинский, считавшийся уже многие годы крупнейшим в мире специалистом по философии евразийства, был типичным кабинетным ученым, на людях появлялся крайне редко, а после автомобильной катастрофы, в которой сильно пострадал он сам, жена же его погибла, ожидалось, что он и совсем замкнется. Почему-то было принято считать его старым — для широкой публики известный ученый почему-то должен быть стариком, — и полагали, что он и поведет себя соответственно. На самом же деле ему недавно исполнилось сорок семь, так что был он, по сути дела, еще молодым человеком, с удовольствием водившим машину и игравшим в теннис на своем корте на даче. Такой возраст, безусловно, требует и другой активности, кроме кабинетной. Так что меня как раз не удивляло, что он, оставшись вдовцом, стал искать какого-то побочного занятия и нашел его, прельстившись программой новой партии. Это было совершенно естественно: программа азороссов во многом проистекала из того самого евразийства, которым он давно занимался, и уже поэтому просто не могла не заинтересовать его. Ну а кроме того, как ученый, он не мог не увлечься возможностью раздобыть немалые ассигнования на науку — пусть и не на его собственную, но на науку вообще. Поговорить на все эти темы было бы безусловно, интересно, и в списке жертв моей журналистской активности Долинский занимал одно из первых мест. Поэтому, едва завидев его все еще плотно упакованную в бинты голову и темные очки, размером схожие с автомобильными фарами, я со-рвался с места, успев проинструктировать Наташу, что ей делать, и, протаранив людское скопление, в три секунды очутился рядом с ученым мужем.
Он в это время пытался деликатно убедить какую-то пожилую девицу в том, что ее взгляды на роль Бердяева в евразийстве никак не могут быть приняты всерьез. По всему облику девицы можно было безошибочно понять, что и Бердяева, и само евразийство она видала в белых тапочках, главным же для нее было то, что она — лично! — говорила не с кем-нибудь там, а с самим Долинским. Зрачки ее метались из стороны в сторону, как теннисный мяч в игре, — чтобы убедиться в том, что факт этот кем надо замечен и будет соответственно оценен. Для того же, чтобы кто-ни-будь не осмелился пропустить такое мимо внимания, она каждую свою фразу начинала: «А скажите, дорогой профессор Долинский…» Мне показалось, впро-чем, что ему это не было совершенно неприятно. Великие люди обладают и великими слабостями. Что касается меня самого, то мне достаточно было послушать их с минуту, чтобы понять: если я их перебью и отвлеку его внимание на себя, то мировая и даже российская наука от этого никак не пострадает. Я оглянулся. Наталья стояла позади меня. Встретившись с ее взглядом, я едва заметно кивнул в сторону девицы, только что включившей свое очередное: «Но послушайте, уважаемый профессор Долинский!..» Наташа опустила веки в знак того, что мое поручение принято. Сделала шажок вправо и шаг вперед, появляясь из-за моей спины. И, не останавливаясь более ни на миг, бросилась на честолюбивую соискательницу известности, как делает боксер, чтобы войти в клинч и предохранить себя от ударов.
— Таисия! Крошка моя! На лице девицы появилось странное выражение — как если бы ее собеседник заговорил вдруг на суахили. Но она еще не успела, по-моему, сообразить, что, собственно, происходит, как Наталья и действительно вошла в клинч, вместо ударов нанося противнице громкие и сочные поцелуи.
— Но позвольте… — девица попыталась оказать сопротивление.
— Тасенька! Как я рада! Не ожидала встретить тебя тут! Ты одна? А Экзакустодиан Пименович? Здоров?.. Экзакустодиан — это был, конечно, удар ниже пояса, за такие вещи полагается дисквалифицировать. Наталья перешла на театральный шепот: — Слушай, только что узнала. Вот-вот подъедет к артистическому входу…
— Кто?
— Ах, неужели неясно? Он! Не могу же я орать,.
— Он??
— Поняла теперь? Через минуту туда будет не пробиться. Мне по страшному секрету сказал старший охранник…
Так проходит земная слава. Бедный профессор мгновенно оказался забытым и брошенным на волю волн. Он недоуменно моргнул — раз, другой. На третьем мигании я подхватил его под руку.
— Профессор…
Он покачал головой:
— Каков темперамент, а? Куда это дамы бросились?
— А, чепуха. Приехал какой-то патлатый артист, не знаю. Но я очень рад возможности побеседовать с вами. Позвольте представиться…
Он выслушал меня внимательно. Я попросил об интервью.
— М-м… Откровенно говоря, не знаю. Видите ли, я себя чувствую еще не очень уверенно после… м-да. Ну и кроме того — я могу и люблю говорить только о моем предмете — это…
— Я в курсе, профессор. Но могу вам обещать: мои вопросы будут самыми простыми, вам не придется задумываться всерьез.
— Но, собственно, вы не услышите от меня ничего интересного — во всяком случае, для ваших читателей. Вряд ли евразийство способно всерьез заин-тересовать немцев.
— Наши читатели — русские, профессор, и все, что касается России, вызывает у них самые живые отклики.
— Ну, в таком случае — что бы вы хотели от меня услышать?
— Может быть, пройдемте куда-нибудь в уголок? Здесь слишком неуютно для хорошего разговора.
Я отвел его в пустое местечко, где, похоже, собирались поставить какое-нибудь изваяние, но в последнюю минуту раздумали.
— Итак, профессор… Полагаете ли вы, что нынешний путь развития, на который мы, судя по всему, вступим, был определен уже евразийцами и мы сейчас лишь реализуем их идеи?
— Гм… Думаю, что ощущение неизбежности такого движения возникло значительно раньше. И дело не только в том, что немалая часть российской аристократии имела восточные корни; но вот, к примеру…
Вы Пушкина, конечно, помните?
— Ну разумеется, как всякий русский…
— «Сказку о царе Салтане»?
— Могли бы и не спрашивать.
— Очень русское произведение, верно? Но ведь Салтан — это султан!
Отнюдь не православный го-сударь.
— Вы полагаете? Хотя — вам, разумеется, это известно лучше. А вы придаете этому значение?