Вектор атаки
Шрифт:
– А вы – очень мало, доктор.
– Напомните мне ваше имя.
– Константин Кратов, ксенолог…
– …и, очевидно, преуспевающий. Судя по суровой физиономии цвета застарелой бронзы, вам удалось излечиться от сердечного недуга и покорить не только Галактику, но и множество девичьих сердец.
– Да, Харон мне помог, хотя при первом же удобном случае я избавился от следов его вмешательства в мою память.
– Как вам это удалось? Занятно.
– Долгая история, – сказал Кратов неохотно. – Как-нибудь в другой раз.
– Жаль. Я крайне любознателен… Так что же вам от меня нужно, юноша?
– Расскажите мне про Харона.
– Вы все еще утюжите экзометрию от звезды до
– Не слишком активно. Ксенология располагает к кабинетным рефлексиям.
– И чем же вас, эксперта по межрасовым взаимодействиям, привлек Харон?
– Что-то мне подсказывает, что он находится в сфере моих профессиональных интересов. Если угодно – интуиция.
– Не смотрите на меня так, я не инопланетный шпион. И не имею намерений уничтожить изнутри экономику Федерации или обрушить нравственные устои развитого гуманизма.
– Я знаю. Вы действовали из лучших побуждений.
– Из каких иных побуждений может действовать медик-педиатр, когда его просят присмотреть за больным ребенком?!
– Больной ребенок – это Харон?
Они сидели друг напротив друга; вся стена за спиной Стеллана увешана была наивными акварельными рисунками, выполненными детской рукой. Несколько навесных полок занимали раритетные старинные книги, и, судя по беспорядку, не моды ради, а натурально для дела. Еще одну полку, аккурат возле правого подлокотника, целиком занимали аляповато раскрашенные глиняные поделки, вроде той, что Стеллан рассеянно вертел в пальцах. Временами его видеобраслет начинал громко и настойчиво жужжать, и тогда Стеллан подносил его к губам и, не отрывая взгляда от собеседника, мягко говорил: «Дорогуша, я занят… у меня встреча чрезвычайной важности». Дверь, а точнее – полупрозрачная перегородка-сёдзи, выглядела слишком легкомысленно, чтобы послужить препятствием для персоны с серьезными намерениями; иногда с той стороны доносились приглушенные голоса и разыгрывалась мистерия театра теней; однако же их уединения никто нарушить не отваживался.
– Итак, – сказал Стеллан. – Эрнст-Кристиан Юнгард – вот настоящее имя человека, который известен нам обоим как Харон. Так он был наречен при рождении. Он действительно выглядел нездоровым, физически неблагополучным ребенком. У него была мать – Фрида Юнгард… вам что-то говорит это имя?
– Ровным счетом ничего.
– Известная в околокультурных кругах художница-авангардистка. Очень любила эпатировать публику: броско одевалась – когда вообще одевалась, ярко гримировалась… как и все авангардисты, которым нелегко привлечь внимание к своему творчеству собственно творчеством. Возможно, любит и по сей день, но я уже не слежу за ее судьбой.
– Она действительно талантлива?
– Легкий налет одаренности, не более. Авангардисты все таковы по определению. Как вы понимаете, она думала о себе иначе, хотя… подозреваю, только Эрни с его феерическими эмпатийными задатками знал о ней всю правду. Фриде попросту было не до него. Он и появился-то на свет помимо ее воли и, кажется, для нее довольно неожиданно. Это была странная беременность.
– Отец, разумеется, неизвестен?
– В окружении Фриды беспорядочные связи были в порядке вещей. Они называли себя «Дети Радуги», были чем-то вроде персистентного богемного сообщества. Кочевали, как цыгане, по странам и континентам… какое-то время вообще обитали на Амрите…
– Не оттуда ли Фрида вернулась с ребенком?
– Угадали, сударь. Только ребенок в ту пору был еще в ее чреве, так что она безусловно его биологическая мать.
– Значит, Харон – ангелид?
– Я слышал, в околонаучных кругах таких необычных детей называют «детьми ангелов»… Но Дети Радуги не рожали детей от ангелов – у них были здоровые, абсолютно нормальные
– Когда вы поняли, что он не человек?
– Не сразу, друг мой, не сразу. Все же его произвела на свет человеческая мать… Я думал, что имею дело со сложным набором генетических аномалий. Тератогенез редко, но встречается. Осложняет жизнь – на какое-то время, пока индуцируются реконструктивные процессы, только и всего. Ужасно, знаете ли, не хотелось множить число сущностей сверх необходимого…
– Но затем кое-что произошло.
– Да… Мне был нанесен довольно странный визит. Трое джентльменов в темных одеждах, вечерней порой, в уединенном месте, в парке Трех Фонарей на окраине Гетеборга. Фонарей действительно было три, причем один отчего-то не горел… Признаюсь, я сильно трусил, хотя, казалось бы, чего можно опасаться такому бугаю, как я, да еще в родном городе, на родной планете?!
– Вечерняя пора – чтобы вы не могли разглядеть их своим наметанным глазом?
– Я все равно понял, что это не люди, хотя они очень старались походить на людей и вести себя по-человечески. Знаете, детишки иногда усердно пытаются изображать из себя взрослых – зрелище одновременно комичное и умильное. Но упаси бог смеяться над ребенком в такой момент!.. Вот и я не смеялся. Мне было не до смеха по иной причине – я дрейфил самым похабным образом, а в какой-то момент испытал вполне первобытный страх. Эти люди-нелюди прямо-таки дымились ужасом…
– «Волна страха», – понимающе сказал Кратов.
– Что? А, ну да… ваш ксенологический жаргон, запороговый психологический дискомфорт при прямом контакте с представителем инопланетной расы… – Стеллан поморщился от неприятных воспоминаний. – Между тем разговор шел на очень понятную и близкую мне тему.
– О Хароне?
– Ну разумеется. Мне было сообщено, что маленький Эрни Юнгард – результат неудачного эксперимента по ксеномиксису – межрасовому оплодотворению. Что вряд ли он окажется жизнеспособен и полноценен. Но, сознавая свою вину за это печальное обстоятельство и принимая на себя ответственность за его последствия, некая могущественная внеземная культура просит меня, известного специалиста-педиатра, принять на свои широкие – они так и сказали! – плечи бремя призрения за ребенком, который ни в чем не повинен и потому не должен быть лишен никаких радостей детства. В каковом призрении мне будет оказана любая помощь, какую я только сочту возможным истребовать. Абсолютно все, в чем будут нуждаться младенец и его воспитатель.
Стеллан помолчал, глядя в пространство.
– Разумеется, я согласился. Трепеща от ужаса… Я бы и без них занимался тем же самым. Но кто я такой, чтобы отказываться от помощи?! Вас интересует, в какой форме я ее получал?
– Не очень, – признался Кратов. – Так что же Харон?
– Эрни, а не Харон. Хароном он стал много позже… Вопреки опасениям моих вечерних визитеров, он выжил. Какое-то время он провел в клинике доктора Дальберга, здесь же, в Гетеборге… уж не знаю, был ли Донни Дальберг посвящен в тайну личности младенца в той степени, что и я… наверняка был, уж слишком мало вопросов он задавал… Потом Эрни перевели в Дом ребенка в Карлстаде, в надежде социализировать в естественной детской среде. Это был не слишком удачный опыт… все же, Эрни был весьма необычен внешне. Не сказать, чтобы уродлив, но его отчетливо нечеловеческие черты лица привлекали излишнее внимание. А о реконструкции уже не могло быть и речи. Вдобавок он не разговаривал.