Великий князь

Сбитнев Юрий

– Так! Так это! О том весь Чернигов-град гудит, – забожились остальные. – Да не един Чернигов, по всей Руси бают люди о тебе. То в одной окраине видят тебя, то в другой! Зачем это?

– Родова твоя в смятении – зачем, исчезнув тайно, тайно явился и, не сказавшись, снова исчез, – плёл своё Прокоп, не замечая удивления княжеского и досады. – Феоктист митрополит сказывал, что то по воле Господа, а зачем, так и не объяснил – скончал дни свои Феоктист. Так может, сам нам, грешным, скажешь – зачем? – хмельно говорил боярин. Да и остальные разом как-то опьянели, несли каждый что попадя.

Свои люди за столом переглядывались весело, улыбались:

– Ну и гостюшки. Слабы в коленках пред талежными¹⁷⁷

медами.

– Ведите гостей в опочивальню, – приказал Игорь.

Рано поутру, не сговариваясь, собрались селяне и пришлые на молитву к Святому источнику.

Всё ещё не имело село своего духовника, и читал и вёл службу князь.

Ах как пел в то утро Игорь Ольгович, уже не своим прежним высоким и звонким до горних высот дискантом, но глубоким, из самого сердца, слух ласкающим могучим баском! Как истово подпевали ему люди, откликаясь на добро добром, как любили Господа и друг друга…

Поистине Благодать сошла на сей народ, на чистые родниковые струи, на поток, бегущий к Самородине, и на саму реку, на ту святую поляну, осредье двух потоков, на коей, в последний раз пришедши сюда в год смерти своей, молился великий Нестор Летописец – сын возлюбленный сего святого места. И на века, до скончания времён молитва та. Она и звучит ныне в устах Игоря и каждого из малых сих, преклоняющих колени пред Вечной и Святой Тайной Бытия Господня. Слышал молитву ту младенец Игорь, да что там младенец, смышлёный уже в слове о пяти летах жизни своей на земле. И пролилась она в сердце князя и наполнила до краёв, а нынче вдруг излилась каждым словечком, хранимым столько лет душою:

– Владыко мой! Господи Вседержителю, благим подателю, Отче Господа Исуса Христа, приди на помощь нам и просвети сердца наша на разумение заповедей твоих и отверзи уста наша на исповедание чудес Твоих и на похваление святых угодников Твоих, да прославится имя твое, яко Ты еси помощник всем уповающим на Тя в веках. Аминь!

И как тогда, в солнечное утро лета одна тысяча сто четырнадцатого, обратился Нестор к малой горсточке русских людей, молящихся со своим князем Олегом Святославичем и семьей подле святых струй древнейшего источника божьего, так и нынче, заключив молитву, обратился Игорь со Словом, не истлевшим в сердце, не исчезнувшим в памяти, к людям, молившимся с ним, но видя пред очами всю Русь и народ её:

– Черпайте из сердец и душ ваших доброту и любовь друг к другу, как черпаете воду сию…

С тем и отошли в муромские и рязанские пределы пришедшие сюда с тёмным замыслом, а ушедшие со светлою святой водою.

Черпайте из сердец и душ ваших доброту и любовь друг к другу…

2.

В ту весну затосковал зело старец Нестор о малой своей отчине. Более полувека прожил он в Киево-Печерской обители, мня её единственным местом жительства для себя. Не то чтобы привык к тесной келейке, заставленной книгами, хартийными списками и рукописями, им же сочинёнными, но и не знал иного, не думал и не помнил чего другого. В молитвах, в чтении и писаниях прошла вся жизнь, да и не желала другого душа.

А тут вдруг увиделись во сне, как наяву, зелёные гривы соснового бора, белый снежный угор, голубые затайки вкруг могучих лип, услышалась гугнивая бормотня первых ручьёв, скрытых пока сугробами, но уже и проклёвывающих кое-где ломкую скорлупу наста, накапливающих исподу силу и вдруг разом вырывающихся на волю великим и звонким половодьем. Услышал жаворонков в просторе голубого неба над простором талежских пашенных полей – трепещущие ангельские сердечки, поющие во славу божью. И когда проснулся, сев на жёсткой постельке, всё ещё ясно видел тесовую луковку с дубовым крестом над ней церкви, посвящённой памяти князя Владимира Красно Солнышко, Крестителя земли Русской. С раннего детства всем сердцем любил этот храм, искренне поклоняясь святому имени его. И только в Киеве уразумев, что не по канону церковному освящён храм, что всё ещё не причислен к русским святым Креститель князь, не перестал любить его и поминать в молитвах Владимирским.

Весь тот день безвыходно молился Нестор у себя в келейке, и всю ночь, и следующее утро, вплоть до полудня.

По заведённому преподобным Феодосием нерушимому порядку никто из братии не мог постучать, а тем паче войти друг к другу в келью, кроме как игумен, но и он не спешил нарушить уединение чтимого всеми мниха. Может, в сей самый миг, когда отверзешь дверь кельи, творится то самое главное Слово, дарованное Господом Нестору.

Оттого и сам игумен не тревожил затвора летописца. Уж коли не вышел к общей молитве, значит, на то есть особая Воля.

В полдень другого дня, появившись пред очи игумена, попросил Нестор исповеди. На ней и поведал обо всём, что вдруг так внезапно переполнило душу.

– Молись, – сказал игумен.

– Молюсь, отче, но страдает душа моя. Стоит закрыть глаза, и вижу одно только – светлую церкву и могилки родителей своих на кладбище. Отпусти, отче, на срок из обители поклониться родным гробам.

– Пожди, брат. Спроси у Господа, а там, как скажет…

Господь сказал, и собрался в одночасье в дорогу старец. Всей братией провожали его, отслужив общий молебен. Довольно пожил лет Нестор, осилит ли дорогу туда – на север, в Вятичи, вернётся ли в родную обитель. Многие предлагали себя в попутчики – и из братии, бояре и князья сулили помочь и конями, и сопроводителями, и ратными бывалыми землепроходцами.

– Не надо. Один пойду – такова воля Господа.

С посошком, в лёгкой ряске, старенькой скуфейке на власах, с тощей котомкой за плечами да сухариком в запазухе ушёл через всю Русь в Вятичи мудрый летописец всей Русской земли на совершение последнего подвига в своей жизни.

Шёл от селища к селищу, от становья к становью, как Господь укажет, брёл от сердца к сердцу, от слова к слову, пока не достиг отеческого рубежья.

Пенился разнотравьем, клубился зелёной листвою, опарою хлебной восходил, поднимался благодатный изок-месяц¹⁷⁸, червень¹⁷⁹ он же. Не заходя в ближний к Талежу город – Лопасню, всё ещё памятной торокой – той, которой юношей боле полувека назад ушёл к Киеву, приблизился Нестор к родной своей отчине, всё спеша да спеша, да вдруг и сдорожился разом, прилёг в траву на закраине Княжьего луга.

Всё ещё по-весеннему звенели в чистом небе жаворонки, наплывая сюда на тихих вышних ветрах от Рождественской горы древлего, ещё славянского, селища. Рядом, у лица его, скрипел коростель, и тому откликался вторый, да так чудно и громко, словно дубовую дверь открывал на немазаных вереях.

Нестор долго лежал так, слушая, созерцая и вовсе не ощущая своего старого тела, чудодейственно перетекая в малое и живое, бывшее его детством.

Бесстыдно белея жопкой, лез мальчонок в парное лоно тёплого бочага, шарился в корягах и подбережных норах, вытаскивая щерепистых окуней, склизкую плотву, а коли пофартит, то и снулого по дневной жаре берша¹⁸⁰. Низал рыбу жабрами на гибкий таловый прут, и коли не было на берегу соучастника в этой лове, то и таскал его сам, зажав конец зубами, и когда наискивал новую добычу, рыбина тихо водила плавниками и хвостами, щекоча спину. А когда от тяжести добытого начинало выламывать скулы, уже изрядно одрогший, с синей обводкой по губам и красным носом, лез на берег, натягивал, не обтеревшись, рубаху на мокрое тело и, скорчившись, сидел на самом солнцепёке, стуча зубами, трясясь всем телом, как шелудивый пёс. Потом, поборов нутряную эту изморозь, гордый уловом, бежал к дому.