Великий князь

Сбитнев Юрий

Самолично кричал под городскими стенами:

– Князь Андрей, выдь вон из моего города на милость мою!

На что получил самоличный Андреев знак с крепостной стены. При общем гоготе осаждённых показал Мономашич кукиш. С сим и ускакал опозоренный князь в свой лагерь.

Последние легионы подтянулись к Ярославцу, и сокрушительный штурм был назначен на завтра. Самому малому, самому несмышлёному было ясно – не устоять Андрею перед силою трёх иноземных держав и трёх князей русских.

Однако Богом любимый воин совсем не был уверен в том, что падёт город. На то у него имелся свой простой план. Слишком хорошо

знал он неукротимого себялюбца Ярославца. Догадался, что до лихого штурма не откажет себе тот снова покрасоваться перед стенами града, снова покричать, а паче придумать нечто такое, похлеще кукиша, что унизит не только Андрея, но и всех защитников. Потому тайно ночью вывел князь за город малый отряд воинов и укрыл в засаде.

И точно, с рассветом, не дождав общего построения войск, Ярославец объявился под стенами града. Замышлял он учинить нечто срамное для чести Андреевой, да не успел, только и прокричал единое:

– Эй, Андрюшка, готов поклониться в ноги мне и поцеловать меня в …?

Не успел докончить, как выметнулся из засады сам Андрей Владимирович с верными воями.

– Да рассудит нас Бог, Ярославец! – рыкнул Андрей.

Однако тот поединка не принял и пустил вскачь коня от крепостных стен. Бывшие с ним двое ляхов, страшась неминучей своей гибели, погнались за ним, подняв копья. И, прободаше князя в спину, сдались на милость Андрея.

Конь вынес Ярославца к наступавшему войску, да только не жив был князь, истекая кровью в седле, отдал душу.

И тут же пришла весть, что в тылу великого войска, близ обозов, появился полк самого Мономаха. На самом деле то был лёгкий летучий отряд Всеволода Ольговича, высланный Мстиславом вперёд, дабы отвлечь на себя часть иноземного войска.

Всеволод же ещё в Киеве обдумал свой манёвр и, возникнув за плечами вражеской силы, выкинул над отрядом стяг Мономаха, на что благословил сам великий. И ещё одно благословение получил Всеволод от игумена Андреевской обители Григория: «Не силой возьми пришлых, разумом. И помни: и худой мир лучше любой войны».

С миром прискакал Всеволод, сам-третий, в боевые порядки противника.

– Ярославца нет, а ведь шли вы ему в помочь, – сказал Всеволод. – К чему брань, коли некому помогать?

И тут же отошли прочь от иноземного войска русские князья Володарь с Васильком. А угры, чехи и ляхи согласно сказали: «Мир принимаем, Всеволод Ольгович!»

– Пошлите к Андрею с миром, – сказал Всеволод.

Андрей принял мир. И были пиры круговые у ляхов, у чехов, у венгров, у Андрея и Всеволода, а потом у Мстислава.

Угас занявшийся на земле Русской огнь. Пока угас, но не стало тишины на Руси.

2.

За военными хлопотами, за скорым, так желанным и самому Мономаху, миром пришли новые горькие заботы.

Не оставила смертишка пределов русских. В Чернигове умер Давыд Святославич. Странной и чудной была эта смерть.

Вовсе и не болел князь, а занемог разом. Слёг в скорби душевной, без всяких сил, попросил только позвать к себе владыку Феоктиста. Епископ прибыл скоро, но застал Давыда Святославича бездыханным. Повелел петь над князем покаянный канон к Христу, истово молясь за его душу.

И вот на словах «помилуй мя» разверзся теремной верх, и опустился на грудь Давыду Святославичу белый голубь. В великом страхе замерли бывшие, замкнули уста певшие, но канон святой продолжал звучать, и творил истово молитву епископ Феоктист. Как только опустился голубь на грудь князю, тогда только испустил он дух свой, а птица стала невидимой, терем же наполнился благоуханием.

Поистине была кончина ангельской, и наполнились сердца людские радостью, потому что сам Господь ниспослал чудо и в руци Свои принял душу угодного ему раба.

И ещё заметили, что в то чудное мгновение стало светлым лицо епископа Феоктиста, словно бы озарённое свыше. А когда выносили усопшего, то над крестом Святого Спаса чистой слезой загорелась малая звезда.

Отпевать усопшего по его завету должно было в храме Бориса и Глеба, коий сам князь построил. И когда несли его туда, то малая звезда переместилась от Спаса и встала над крестом Борисоглебской церкви.

По чину отпел Давыда Святославича епископ Феоктист, а каменная рака всё ещё не была готова, чтобы предать тело земле.

– Солнце уже на закате, – сказал епископ. – Покроем князя в день грядущий.

– Святой отче, солнце ещё высоко, – сказал некто, вошедший в храм. – Воля Всевышнего – в нынешний день предать тело князя земле.

Подивился Феоктист солнечному лучу, упавшему с высока на лицо Давыда. Тут и сообщили, что готова усыпальная ладья. И пока хоронили князя, солнце недвижимо стояло в небе, словно бы приостановив своё движение.

Из уст в уста передавалось всё, что свершилось тогда, и ещё одно, не менее странное – вошедший в храм и сообщивший епископу, что солнце стоит высоко, был не кто иной, как бесследно исчезнувший сыновец Давыда – Игорь Ольгович. Однако после никто и нигде его более не видел.

Но и Венец, и Всеволод, и игумен Григорий, приехавшие из Киева на похороны Давыда Святославича, со всей определённостью утверждали, что видели Игоря в тот момент.

Поистине чудны дела твои, Господи!

– Где же Игорь? – спрашивали друг друга и только разводили руками. Что это? Знамение? Или и впрямь был он на похоронах и для чего-то снова скрылся?

Поскольку тех, кто точно видел в церкви святых Бориса и Глеба Игоря Ольговича, было в родове и ближних людях несравненно больше тех, кто того не видел, за поминальной трапезой оставлено было место и надлежащий столовый прибор.

И снова был момент, когда при возглашении Вечной памяти оказалось не пусто место, а чаша поминальная выпита до дна.

Феоктист мудро разрешил общее недоумение:

– Сие указует, что бесследно исчезнувший князь угоден Господу! – сказал владыка Феоктист.

И стало слово сие последним обращением к пастве, поскольку епископ в краткое время после похорон князя сам был призван к Богу.

Год тот на Руси велик внезапными смертями.

С тяжёлым сердцем возвращался Всеволод Ольгович в Киев. И не потому, что вельми скорбел об усопшем дядюшке, но потому, что сел в Чернигове на княжение младший из отцовых братьев – тишайший Ярослав. Загодя обговорено было с Мономахом и обещано Давыдом, что сидеть на Черниговском княжении Всеволоду. Однако никто и не вспомнил об этом. А ведь к погребению и поминкам успел и сам великий князь. Но и словечка не молвил, а паче того, целовал Ярослава Святославича и обласкал чадь его, что было равно – принимает Мономах на черниговском столе последнего Святославича.