Великий князь

Сбитнев Юрий

Медленно и ясно увядало погожее лето. Близился великий праздник – Рождества Богородицы.

Когда начали долгий свой путь странники, Борей задумал прийти в Талежи загодя до престольного праздника, дабы хорошо отдохнуть с дороги, а там и отдать всю свою душу, всего себя до малейшей капельки радостному тому дню, его святой и нерушимой славе. Слышал в себе старый, что тот праздник будет последним в долгой его жизни. «Матушка Богородица, прими, Непорочная, меня в чертоги Твоя после Святого Твоего Рождества», – ежевечерне и по утрам молился боян…

Вечерело, в лесную глушь густо натекал пока ещё голубоватый дымчатый

сумрак. Заметно темнея у самой земли, он восставал всё выше и выше, гася и голубизну, и дымчатость, скрывая тропу и оттесняя прочь багрец и золото всё ещё буйной листвы.

Игорь, отпустив поводья и низко пригнувшись к холке коня, задремал ненадолго, а когда опамятовался от этого случайного сна, в лесу уже была ночь. И восставшая где-то впереди луна, не видимая с тропы, сочила в лесную глушь то свет, то мрак. Сеченый свод над конской протопью стал настолько низок, что передовой паробец спешился и предложил вести коней под уздцы.

– Туто-ка недолог и Княжий луг. А там за рекою и Талежи…

Из лесной глуши выпали внезапно. Разом расступились могучие дерева – и вот он, чистый, осыпанный голубым лунным светом простор, никак не жданная посередь древесного буйства воля-волюшка, поле-полюшко – Княжий луг. От одного края не увидать другого. И весь он, словно кочевыми кибитками, заставлен зародами¹⁶⁶ сена. У каждого белеет в лунной ночи загород, от бродливой ли скотины, от лесных еленей¹⁶⁷, туров и лосей. И мнится – чудный сказочный град восстал перед путниками, и каждый зарод – гостеприимный и мирный дом им.

– Ах как славно! – не удержавшись в радости, охватившей душу, воскликнул Игорь.

А Борей, любовно обводя взором внезапную ширь, несказанную красоту, молвил:

– Лепота, княже! Лепота…

– За лугом, за рекою, вот оно, и село будет, – неуместно сказал паробец, поскольку и стар и млад знали о том лучше паробца. И мнится им не токмо брех собачий, но и гомон людской в недальнем том краю.

Однако затабориться решили на Княжьем лугу, дабы не булгачить¹⁶⁸ ночное селище. Благо, вот он, туточки, просторный балаган, в коем всю покосную пору живут косцы. Просторные удобные топчаны всё ещё крыты сухой постелью, добро умятой боками, специально для того скошенной урёмной¹⁶⁹ травою, общий стол, лавки подле него, а чуть поодаль, под вытяжным зевом, очаг с таганами над ним – разводи огонь, кипяти воду, твори варево, пеки и жарь, а в ненастье есть где лопотину¹⁷⁰ посушить и погреть тело.

Любо Игорю такое жило, и радуется душа его ночному этому привалу, как не радовалась уже давно. Тепло у него на сердце.

Паробец с очагом занялся, кинул сушняку, настругал сухого палу, добыл огню и вздул его. Сладко потянуло смолистым дымком.

– Тут батюшка твой, Олег Святославич, не однова¹⁷¹ кашивал. Размашист был в косьбе, в Талежах супротив него не многие встать могли. Добрый косец князь, – рассказывал Борей, обратившись к Игорю. – С того и луг Княжьим называться стал. И присно, и во веки веков так тому быть, пока не выведутся на Руси кресники-косари.

Скоро и повечеряли, макая аржаные сухари в крутой кипяток, разлитый в походные чаши. Запахло в балагане тёплыми хлебами, только что выставленными из печи.

Игорю вспомнилось: в княжьем их дому было принято встречать горячий хлеб всей семьей с молитвою. Ловко подхватывал каравай отец на широкую лопату, нёс из жаркого зева печи к челу, а тут уже матушка принимала на расписной полотенец, несла к столу, улыбчивая и румяная от печного жара. А они – вся семья: и стряпухи, и пекаря, и ближние люди – кланялись её рукам, несущим хлебное солнышко, в пояс и тоже счастливо улыбались. Матушка, будто боясь расплескать, как чашу, сторожко опускала каравай на белую столешницу, покрывала белой холстинкой и вновь оборачивалась к печи – за новым солнышком.

Борей, выцедив чашу и выбрав со дна всё до мякиша, сполоснул её кипятком, пождал мало, пока остудится, выпил ополосок и, крестясь, пришёптывая молитву, полез на топчан ко сну. Сдорожился зело старик.

Игорю спать не хотелось, не слышал он в себе и усталости – вышел в луговое подлунье, залюбовался ночным миром.

Паробец, забрав коней, повёл их к реке, в урёму, в ночное. Игорь увязался за ними. Помог молодцу спутать, снять уздечки, но к балагану не вернулся, присел у самой воды.

Тихонечко перебирая пабережные травы, мурлыкая по-кошачьи, катилась по камушкам малая речушка, приток Самородины. Чистая и ясная до самого дна, блескучая под луною, натыкалась вдруг на что-то невидимое, рассыпала голубые монетки. То там, то тут выплескивалась на поверхность рыба, неломкой молыньёй являя себя миру, и, пролетев над водою, уходила вглубь, оставляя на воде расходящиеся окружья по чистому лону либо перистую змейку.

На супротивном берегу, в красном бору, нежданно ахнул бухолень, но, спохватившись – прошла его пора вестить людям об урожае, – забормотал смущённо, извиняясь, и затих до нового срока.

Игорю не то чтобы помнилось, но угадывалось тихое то лето, когда привезли его крошечного сюда, в талежские веси, и однажды ночью принесли на край хлебной нивы, где собралось всё сельское людьё, дабы послушать бухольня. А когда тот подал голос, все оборотились лицами к князю. Олег Святославич стал в полушёпот считать крики птицы. Сколь прокричит бухолень, столь и кадей зерна соберут люди. Охала в ту ночь тайная птица, почитай, до самого утра. И с каждой новой вестью светлело лицо князя. По тому лету взяли люди великий урожай.

И словно замерло время, замерли звёзды, остановив своё вечное движение. Недвижима в зените луна. И только речка Самородина стремила свои воды. За ними и побрёл Игорь, ощущая в сердце неодолимую жажду быть вечно.

Как поднялся в луговую ширь, как минул её, как шёл лесной торокой, брёл некошеной поймой и снова торокой, Игорь не помнил. И только осознал себя стоящим на коленях подле источника, бьющего из-под горы, над которой всё ещё высоко стояла луна, обильно поливая окрест голубым светом. Поток выходил из земных недр, мощно скатывался в дубовую колодину, падал в округлую вырь¹⁷², выбранную самим ли потоком, людскими ли руками, божьей ли волей, но вот уже многие годы служившую людям колодезем и купелью. Подле неё и стоял на коленях Игорь, молясь и припадая лицом к святому лону.