Великий князь
Шрифт:
Никто доныне, кроме, может быть, только одного великого князя, не знал, какого роду-племени Пелагея и откуда явилась в великокняжескую семью, а паче, почему обрела столь великую в ней силу. Слово этой некоронованной властительницы было среди домашних законом. И всё, что бы ни деялось в домашних хоромах великокняжеского двора, кроме палат самого князя и княгини, совершалось по слову и под надзором Пелагеи. До всего ей было дело, ничто не ускользало от её глаз и разумения.
Матерь Сва, хранившая и научавшая давних предков, вскармливавшая и оплакивавшая их в той
Появилась девушка Палага в княжеских хоромах перед самым рожденьем первенца – Мстислава. Было ей тогда неполных пятнадцать, но, статная, дебелая, пышногрудая красавица, она уже тогда казалась истинной матерью – продолжательницей великорусского рода. В ту пору и родила настоящего витязя, но кто был отцом новорождённого, не было известно. Дитя о пяти месяцев отобрал у Пелагеи батюшка Мономахов – Всеволод Ярославич, а к грудям её был положен только народившийся Мстислав. Княгиня Владимирова, изнеженная, царского византийского рода, зело занемогла после родов и не могла сама кормить первенца.
Палага сумела бы выкормить не только своего и Владимирова дитятю, но и ещё двух, однако родного Всеволод у неё по каким-то своим соображениям отнял. Во всем этом была великая тайна. Слабый просочился тогда из княжеских опочивален слушок: не отнимали у мамки дитя её, помер греческий наследник, родившись недоношенным. Сама же Палага – невенчанная жена Мономаха, и дитё у неё от него. Такие слухи навсегда пресёк Всеволод Ярославич, а тех, кто посмел говорить о том, умертвил. Умерла и тайна.
Но жива доныне Матерь Сва – Пелагея-боярыня, кою порой и сам великий князь, как подмечало око особо пытливых, побаивался.
Потому и отступился от новой своей жены Любавы Мстислав, привезя её в киевский великокняжеский дворец.
– Дай сюда, – сказала сурово молочному своему сыну, а может статься, и родному, Пелагея. – Срамник, ты и есть срамник, креста на тебе нету! Чего удумал, охальник – дитё малое, неуготованное в постелю тащить. Ай не видишь – не готова к тому девица?
Мстислав и слова в ответ не молвил, кающимся озорником стоял перед матерью.
– У меня жить будет, пока не уготовлю её…
– Она жена мне венчанная, – попробовал возразить. – Не срами меня на людях…
Грозно молвила Матерь Сва:
– На людях – жена, и муж ты ей. Но тута и пальцем не смей тронуть. Придёт время – отдам тебе её. Не погублять же ныне. Аль сам не видишь – не готова лебёдушка.
– Будь по-твоему, – согласился молодожён, склонив седую голову пред охранительницей всего Мономашьего гнезда. – Пусть живёт княгинею моею. Клянусь, матерь, не прикоснусь к ней без твоего указу.
Ни жива ни мертва встала перед Пелагеей Любава, жена, не знавшая мужа. Покорилась безусловно воле родительской, пошла самохоткой под венец со старым Мстиславом, но страшилась той тайны, той сокровенной близости двоих, о коей не то чтобы знала со слов, но которую несла в душе с рождения, осмысливая бессловесную науку матери своей, исподволь готовящую дочь к назначенному каждой женщине. Но не Мстиславу готовила Любавина мать дочь свою, знала её тайное к Игорю. Радовалась такому жениху и чаяла увидеть их счастье.
Стоя перед боярыней Пелагеей сокрушённой, вовсе заблудшей в терзаниях неготовой к тому души своей, Любава вдруг услышала сердцем доброту, исходящую от суровой немолодой женщины, и ещё не зная, кто она и зачем, шагнула к ней, трепеща всем телом, и упала в объятия, в её защиту.
– Пойдём, милая! Пойдём, горлица… Не боись, не боись, ягодка. Мы тебя теперича никому не отдадим… Наша будешь… Моя только… Не боись…
Любава подняла мокрое от слёз лицо, улыбнулась ясно и пресекающимся голосом прошептала:
– А я и не боюсь вас, матушка…
– На то воля божья, – спустя немалые дни говорила Пелагея Любаве. – Коли бы совет князь брал, глядишь, и по-другому было бы. Ан вон как вышло, без совету. Ни отец о том не знал, ни княгиня, ни я грешная. Сам решил. Он муж-то не злой, разумный он и ласковый. Ох какой ласковый может быть, я-то знаю. Только в любви он неукоротный. Кристину любовью заездил…
Любава слушала, краснела, стеснялась… Потом вдруг сказала:
– Я его не люблю, матушка… Не люблю.
– А ить раньше любила, – сказала Пелагея.
– Он меня нянькал, на коленях катал, песенки пел, – вспомнилось из самого-самого малышества.
Мстислав, княжа в Новгороде, почасту приходил к деду и отцу без празднеств, без застолья, побеседовать рядком, посемейничать, повозиться с ними – малышнёй.
– Я его, как дедушку, любила.
– Ну и ладно! Ладно, говорю. Маленькая девочка в большую деву да красавицу, да жену вырастает, а маленькая любовичка в большую любовь. На то и Воля Божья, на небеси и браки сочетаются. Было бы семечко крохотное в любви – древом возрастёт…
– У меня возросло, – алея лицом, прошептала Любава.
– Ой ли! – сокрушилась Пелагея. – Не говори так, не говори. – И с надеждою: – Мабуть, приняла князя, не Мстислава ли приняла?…
– Нет, – покачала головой. – Нет, матушка, нет, милая. Опоздал Мстислав князь, нет места ему в сердце моём. Нет ему любови моей.
– Ох ты, Господи! Помилуй нас! Ужель любишь кого?
– Да, – прошептала и спрятала лицо в ладонях.
– Господи, успела что ли?
– Не успела, матушка, не успела. И он не успел. Брат Ивор сказывал, всего на денёк опоздали. Сватать меня ехали… – заторопилась высказать всё, отняла руки, бледная лицом. – Люблю его. На всю жизнь!
Даже Пелагея – мудрая Матерь Сва, растерялась – так истова, так правдива была речь девочки, так остро ножево вспомнилось ей своё прошлое, своя первая и единственная на всю жизнь, но так и не высказанная, не осуществлённая любовь…
– Кто же он? – спросила просто.
– Игорь Ольгович, – просто ответила.
Пелагея вздохнула. Ещё одно испытание уготовила ей судьба в непростой жизни в гнезде Мономашьем. Одно дело – вырастить, выхолить из крохотного семечка доверия в девичьем сердце любовь, и совсем другое – выполоть любовь созревшую и выросшую.